Люблю и ненавижу

Он смотрел на нее, она смотрела на него; теперь, впервые взглянув на нее внимательно, он вдруг понял, кого он видит перед собой. Это было странно и невероятно, но это было так, как было, собственным глазам приходилось верить. И чем больше он смотрел на нее, а она на него, тем больше он забывал, о чем только что спросил ее, но все больше начинал вспоминать. Но что вспоминать? Скорее не вспоминать, но восстанавливать. Но что восстанавливать? Скорее не восстанавливать, а обретать. Когда это с ним началось (да и начиналось ли когда-то?), он не помнил, но знал, что у него есть какое-то представление о женском лице, о взгляде, о глазах, о губах, о прическе; это лицо было фантазией, но по этой мечте, по этой фантазии он жил; он жил и сравнивал, но никогда не видел ничего похожего на свою мечту; и мечту свою воспринимал как нереальную, поэтому никому о ней не говорил; и себе тоже: это было так же естественно для него, как воздух, вода, — жить этим, но не думать и не говорить об этом. И теперь эта мечта и эта прихоть мелькнули перед ним. Он смотрел, и видел, и обретал; ведь это было лицо, которое встречается однажды за всю жизнь.

— Когда-то… — начала говорить Надя, а он смотрел, как шевелятся ее губы, как образуются на щеках ямочки; как словно подается ее взгляд вперед, когда она расширяет глаза, а длинные темные ресницы вздрагивают и вдруг опускаются вниз; как лицо ее приобретает в этот краткий миг — веки опущены, кончики ресниц дрожат — выражение тайны, тонкой грусти; а когда она открывает глаза, они начинают светиться глубоким, искрящимся каким-то интеллектом. — Когда-то, — говорила она, — когда я была совсем маленькая, я едва не утонула, но меня спас один мальчик, меня и еще одну девочку…

О чем она говорила? Странно ему было слушать о том, что он уже знал, пережил когда-то, видел, делал все это, жил так; это было или одно и то же, или разное, но нечто общее, пережитое вместе с ней.

— И тогда… — говорила она, а он все больше убеждался, что он обретает, не вспоминает не восстанавливает, но обретает. Он почти не слышал, что она говорит, но внимательно вслушивался в то, о чем она говорит.

— Но откуда ты знаешь, что меня зовут Алеша?

— Знаю, — ответила она.

У нее был мягкий овал лица; нежная, чуть смуглая кожа придавала лицу утонченность; подстрижена она была очень коротко, под мальчишку, но тонко, со вкусом, — отсюда детскость и мягкость ее черт; веки нежно-голубые — от искусно наложенной тени. Умный и даже чуть насмешливый взгляд дополнял ощущение интеллекта, исходившего, казалось, из каждой черты ее лица. Лицо это было сплавом зарождающейся женственности, утонченности, интеллекта и одновременно детскости, простоты, мальчишеской бесшабашности. Руки ее, нежные и тонкие, казались прозрачными, невесомыми, движения их были исполнены красоты. На шее, с правой стороны, сквозь смугловато-прозрачную кожу слегка проступала тонкая жилка, она напряженно и трогательно пульсировала.

— И тогда, — продолжала Надя, — уже тогда… я…

Как странно она рассказывала о себе: как будто они были знакомы тысячу лет…

Потом было, что мчался поезд, мелькало за окном все то же, что и прежде, — и леса, и поля, и домики, и люди на станциях, но все это не существовало для них… но вдруг поезд замедлил ход, они взглянули в окно, а за окном уже город Казань. Они удивились, рассмеялись, что-то снаружи поезда зашипело, загрохотало, вагоны словно в судороге, в последний раз дернулись, и тут поезд стал, как будто и не мчался никогда. Теперь под окном и перед окном была площадь, на площади вокзал, а на вокзальной площади ходили люди, совсем не татары, безо всяких сабель, лошадей и усов. Тут они увидели, что на них с перрона через окно смотрят два молодых парня, один в рубашке белой, а другой в черной, и тот, что был в белой рубашке, носил как раз пышные, густые черные усы; странный был это татарин, если бы он не был русским! Эти два парня смотрели, конечно, на Надю, один что-то сказал второму, второй согласился, рассмеялся, усы его, черные, как и Алешины бакенбарды, запрыгали, заулыбались; парень помахал Наде рукой и послал ей воздушный поцелуй. А Надя на это не рассердилась, почему-то весело взглянула на Алешу, рассмеялась и помахала рукой в ответ. И в который раз в жизни у Алеши защемило сердце.

Они поднялись и пошли из купе на перрон, потому что Надя сказала: «Это ведь Казань. Здесь долго стоим». Алеша кивнул, и они пошли. И когда выходили уже из вагона, навстречу Наде, странное дело, протянулась сильная мужская рука, и кто-то почти нахально сказал: «Пожалуйте». Алеша выглянул из-за плеча Нади и увидел пышные усы, и белую рубашку, и сильную руку, протянутую вперед; в тот же миг Надя со смехом приняла руку, прыгнула с верхней ступеньки, на какое-то время замерла в воздухе, а затем плавно приземлилась рядом с парнем. Вышел и Алеша, нахмурившись. А Надя на земле смеялась еще веселей.

— Меня, — улыбнулся парень с усами, — зовут Алеша. А вас?

— Вот его, — повела Надя рукой, — тоже Алешей зовут. — И снова весело рассмеялась.