Любить и мечтать

В моем первоначальном представлении Домна Платоновна была сильной, хитрой, агрессивной, властной женщиной. Я совсем не представляла, как можно соединить в конце этот характер с той жертвенной любовью, которая спалит насмерть ее сердце. Мне казалось, моей задачей было как можно дальше отойти от себя, заклеймить ненавистные человеческие качества: корысть, цинизм, отсутствие жалости путем показа такого характера, от которого можно содрогнуться. И вдруг… я услышала от Бориса Александровича совсем другое: эту роль он видит в моем исполнении именно потому, что у меня самой, как ему кажется, этих качеств нет. Домна Платоновна, по его мнению, обладает детской непосредственностью, убежденностью в нравственной правоте своих поступков и еще большей убежденностью в том, что в этой жизни иначе поступать и невозможно. Покоренная этим неожиданным для меня новым образом моей героини, нарисованным режиссером, я, конечно, не стала противопоставлять свое понимание роли, я его просто зачеркнула и стала осваивать новый для себя образ. Но при всем моем желании это оказалось непросто. Не буду говорить о том, сколько душевных сил было затрачено и режиссером, и мною. Но, кажется, мы все преодолели.

В результате получился спектакль монолитный, законченный, с особой формой существования актеров на сцене, необычный, на мой взгляд.

Необычность начинается с декораций, созерцаемых зрителем еще до начала спектакля: огромное многоярусное кружево, свисая сверху, как бы придавливает сцену, лишает ее воздуха и простора, но само не лишено красоты и пышности. В середине сцены то же кружево, с аппликацией, дает ощущение комнаты. Два проема по бокам означают как бы входы. По кругу сцены, точно по набережной Петербурга, окружая все это великолепие, идет чугунная решетка, а в середине, в разрезе этой решетки, стоит огромная кровать. Домна Платоновна в ночной рубашке и капоре, почти сливаясь с этим кружевным фоном, крестится и, погасив свечу, ложится на кровать. Слышится звук шарманки, и Автор, двинувшись по внешнему кругу вдоль решетки, приступает к рассказу о Домне Платоновне. Так начинается наш спектакль.

Русская мещаночка — хлопотливая, бойкая, на все руки мастерица. И кружево продаст, и сведет, и сосватает, и обведет… Хитрая и простодушная, «ýченная» петербургской жизнью — «петербургскими обстоятельствами», — и добрая, готовая тотчас оказать помощь, конечно, в соответствии со своим пониманием добра. «Что ж, я отягощусь, похлопочу, — говорит она Леканидке, предлагая свести ее с купцом, который может дать денег, — только уж и ты, сделай милость, не капризничай!» — и крестится, глубоко веруя, что делает доброе дело. Живет она неторопливо, словно плетет кружево. Очень любит поговорить, а разговор ее простонародный, образный, сочный, красочный, давно нами забытый, вот с такими «перлами»: «Жизнь для своего пропитания веду самую прекратительную». Или: «Врешь ты, рожа твоя некрещеная, врешь, лягушка ты пузатая!»

Маленький человек, песчинка в мироздании… И вдруг нежданная, запоздалая любовь вошла в сердце Домны Платоновны, зажгла его факелом; вспыхнула яркая звездочка, на краткий миг осветила все вокруг и погасла, спалив себя дотла. «А я все люблю и все без радости, и все без счастья без всякого», — говорит она, а сама уже счастлива только тем, что говорит об этом. Открыла свою светлую тайну и простила всех, кто не понял ее: «Бог с вами, люди! Не понять вам, какая это беда, если приключится такое не ко времени».

От тоски, от нестерпимой сердечной муки умирает Домна Платоновна — просто истаяла, как свечка, но на миг познала она силу большого чувства, и душа ее осветилась неземной и трагической красотой. «Лежала она в гробике черном такая маленькая, сухонькая, точно в самом деле все хрящечки ее изныли и косточки прилегли к суставам».

Если бы моя героиня была, как я ранее представляла, хищницей, то не смогла бы так полюбить. И потому она скорее жертва «петербургских обстоятельств», а по натуре своей добра, очень простодушна (сама часто попадает впросак и бывает обманута) и глубинно сильна. Эти качества режиссер считал свойственными и моей натуре, и это заставило меня призадуматься.

Моя роль имеет в спектакле как бы две стороны характера. Внешняя — это профессионализм и наблюдательность. А вот внутренняя — это уже сложнее, она касается жизни духа, какого-то почти религиозного ощущения себя, своих истоков, своей веры, своего покаяния. Лесков, как мне чувствовалось, писатель неистовый, мгновениями (на наш современный, холодный взгляд) по-своему безумный, с неожиданными прозрениями, и очень искренний. Не дай бог играть его просто как бытописателя местных и современных ему нравов — это будет уже не Лесков! Надо, не прерывая, вести главную линию характера и, что основное, — жизни человеческого духа, и только этот единственный путь может дать какой-то результат.