Любить и мечтать

Из-за растерянности нашего руководства в Москве не смогли освободить зрительный зал и сцену от ремонтных работ, и Анатолий Папанов, отдавший сорок лет жизни нашему театру, был похоронен не так, как подобает человеку такой подвижнической актерской жизни. Гроб с его телом стоял в маленьком фойе театра, а от площади Пушкина шли тысячи москвичей, чтобы проститься с любимым артистом.

Гастроли в Риге продолжались. Я из наших актеров ежедневно видела только четырех человек, занятых со мною в спектакле. И так было со всеми участниками гастролей, то есть коллектив как бы разделился по спектаклям.

Четырнадцатого августа, вернувшись с вечернего представления, мы с мужем сидели в своем номере. Раздался стук, мы открыли, вошел Спартак Мишулин. Опечаленный, серьезный, он вдруг сказал нам:

— А вы знаете, что Андрея увезли в реанимацию?

— Как?!

В последнем акте «Женитьбы Фигаро», почти перед самым концом, когда Граф спрашивает, в какую беседку ушла Графиня: «Вон в ту?» — «Вон в эту…» — отвечает Фигаро. Андрей, Фигаро, вдруг пошел в другую сторону, молча, повернувшись спиной к зрительному залу, ухватился за беседку, минуту постояв, зашатался. Александр Ширвиндт — Граф, интуитивно почувствовав страшное, бросился к нему, подхватив его на руки. Кто-то крикнул громко: «Занавес!» Дали занавес. Андрея положили в костюме Фигаро на два стола. Таня Егорова, увидев, что голова его поникла, не помещаясь на столе, подошла, взяла ее в свои руки. Он поднял на нее свои голубые глаза и несколько раз повторил: «Голова… очень болит голова…»

Вызвали врачей, дали нитроглицерин, приехала неотложка, в костюме и гриме его увезли в больницу. Увезли со сцены навсегда.

По дороге он потерял сознание и больше в себя не приходил. Знаменитый врач Кандель, который готов был сделать все, чтобы спасти Миронова, говорил потом, что, открыв его глаза, увидел в них мольбу, мольбу о жизни. С этим и ушел наш Андрюша навсегда. С мольбой о жизни…

Но это я узнала позже. А пока грустная серьезность Спартака обманула нашу интуицию. Нам показалось, что реанимация — это естественная забота, что все не так страшно, не может быть так страшно!

Позвонили директору, он был взволнован, но это естественно, ведь только восемь дней назад умер Папанов. Как-то неспокойно! Не может же быть…

Мы молча легли спать и на рассвете проснулись от ужаса, который сжимал наши сердца, хотелось скорее узнать — что с Андреем?

Едва дождавшись раннего утра, звоним, страх и отчаяние охватывают нас. Андрей не приходил в себя — обширное кровоизлияние в мозг. Вызваны лучшие врачи из Риги и Москвы. Положение почти безнадежное…

Сутки весь театр жил с ужасом и предчувствием страшного конца, связанный незримыми нитями с тем стерильным магическим помещением, в котором сосредоточилась вся наша надежда, — реанимацией.

Мы с мужем поехали туда в надежде не знаю даже на что, но не поехать мы не могли. Врач, дежуривший в реанимации, сказал, что надежды никакой, кроме чуда…

Страшно, тихо, напряженно жили мы эти сутки.

Шестнадцатого августа в 5 часов 30 минут утра, не приходя в себя, Андрей Миронов скончался.

В 6 утра, узнав об этом, заплакал в голос мой муж — точно сына потерял. Ходил из угла в угол по комнате, стонал, причитал жалобно: «Андрюша… Андрюшечка!..»

В этот день снова в стенах того же оперного театра состоялся траурный митинг. Все сидели потрясенные, казалось, даже не было слез, в глазах было немое отчаяние.

Опять долго говорил В. Н. Плучек, стараясь воспитать нас на примере жизни Андрея, но у меня было впечатление, что до его сознания не дошли слова «смерть» и «никогда». Ведь нам казалось, что Андрей заменял ему сына, — так много он связывал с ним замыслов и успехов в поставленных и еще не поставленных спектаклях. Речь, как мне показалось, не соответствовала трагизму потери и поэтичности самой личности Андрея, его трагической, поистине артистической смерти.

Умереть на сцене в расцвете сил в любимой блистательной роли, в костюме Фигаро! Уже сама эта смерть становилась легендой, как и жизнь, полная самозабвенного труда, успеха и художнической неудовлетворенности.

Было объявлено, что в день похорон, которые должны состояться в Москве, пойдет малочисленный (по количеству участников) спектакль — мой «Восемнадцатый верблюд»! Я была ошарашена. Как можно было мне опять не ехать?! Ведь мы дружили, я работала с ним в его последнем спектакле, в трудную минуту мне протянул руку именно он.

Я пришла в дирекцию и сказала, что готова лететь утром, быть на гражданской панихиде и четырехчасовым самолетом вернуться к спектаклю. Было решено, что пойдет спектакль «Затюканный апостол», я полечу, и, возможно, мне придется говорить на панихиде от коллектива театра. До сих пор не могу понять, почему при первой и второй тяжелых потерях в знак траура не были отменены спектакли!

Два последующих дня прошли для меня в каком-то аду. Ночью поднялась высокая температура, утром мой муж вызвал «скорую помощь», мне вкололи три каких-то сильных укола, но жар и озноб не проходили. Я боялась, что это помешает мне выполнить мой человеческий долг.