Любимец зрителей

И она смотрит с каким-то стыдливым отвращением на то, как ее служанка смеется вместе с ребенком точно так же, как он. А теперь Амалия вытащит свою огромную грудь, все с той же чудовищной естественностью. Любовь, роды, кормление — почему же все это такое липкое? Это омерзительно. Ирен силилась сказать что-нибудь приятное. Но быстро вышла и у себя в комнате надушила руки. Затем она заставила себя, дабы соблюсти приличия в нынешних обстоятельствах, вернуться. Недопустимо оставлять Амалию в такое время. Ребенок сосет с закрытыми глазами. Ирен садится возле служанки.

— Комиссар верит, что все будет хорошо, — говорит она. — Он принял все меры. Остается только ждать.

— Мсье нипочем не будет платить, — говорит Амалия.

— Это зависит от… Полиции, может быть, удастся быстро арестовать виновных. Они уже ищут Марию.

— Марию? Она слишком хорошо знала Жулиу. Она бы не спутала.

— Да, это верно. Но она могла просто навести сообщников. Вот вы ее хорошо знали, какое у вас осталось от нее впечатление?

— Мы мало разговаривали.

— Она вам временами много плохого обо мне говорила?

Амалия колеблется. Ее впервые вызывают на откровенный разговор, доверительный разговор двух женщин. Она благодарно смотрит на Ирен.

— Да. Она… Она говорила, что мадам очень строга.

— А что еще?

— Она говорила, что мадам злая.

— А что вы ей на это отвечали, Амалия?

Вопрос ошеломляет служанку.

— Ой, я? Я отвечала, что если она недовольна, так может уйти. А она говорила, что долго не выдержит, что с нее довольно, хватит с нее торчать в этой дыре. И что в Париже она будет больше зарабатывать.

— О, так она вам говорила о Париже?

— Много раз.

— Надо будет, чтобы вы повторили это комиссару.

Ребенок заснул. Амалия осторожно утирает ему ротик.

— Дайте его мне, — говорит Ирен. — Боже мой, да он совсем легкий. Сейчас меня это поражает. Жулиу намного полнее, мне кажется.

— Немного полнее, — поправляет ее Амалия. — Может, на два или три фунта. Но мсье Бебе наберет их, когда у него прорежутся зубки. Мне с ним гулять в парке, как всегда?

— Конечно. Нет никаких причин держать его взаперти.

Ирен медлит. Ей хочется поболтать с Амалией, хотя обычно она этого избегает.

— Где вы научились обращаться с детьми? — спрашивает она. — Кажется, будто вы занимались этим всю свою жизнь.

— У меня было два маленьких брата. Мать у нас умерла, а отец целыми днями отсутствовал. Он на судоверфи работал, а когда у него выпадали выходные, занимался профсоюзными делами. Однажды его арестовали, и мы его так больше и не видели. Один из наших дядюшек, с материнской стороны, взял тогда моих братьев. Он их увез к себе, в Аргентину. Они совсем маленькие были.

— И что с ними сталось?

— Не знаю. Я захотела остаться в Лиссабоне. Я у соседки работала, она держала бакалейную лавочку, ну а потом я встретила Эстебана, который приехал в отпуск. Он увез меня во Францию, где жил уже много лет. Мы поженились. Но мадам ведь все это знает.

— Да, но в самых общих чертах.

Ирен не рискует признаться, что она в свое время даже не обратила внимания на слова мужа, когда он сказал ей, что нашел супружескую пару, которая им очень подходит. Она время от времени где-то возле конюшен встречала невысокого человека с очень смуглым лицом, но он остался в ее памяти каким-то пятном. Амалия была для нее всего лишь иностранкой, нанятой, чтобы кормить ребенка. Теперь Ирен поняла, что она действительно существует и что именно она спасла Патриса.

— Бедная моя Амалия, — шепотом говорит она, — жизнь вас не баловала.

Ирен представляет себе нищенское детство, девочку, продающую пастилки и выросшую как сорняк в городе, который Ирен видела только по телевизору, когда показывали революцию гвоздик. Наверно, лучше было в кормилицы выбрать какую-нибудь женщину из местных. В голове у нее туман, и думать она сейчас не способна. В чем Ирен уверена, так это в том, что для спасения Жулиу они сделают все возможное. И никаких причин для угрызений совести у нее нет.

— Мадам будет держать меня в курсе дел?

— Ну, разумеется, Амалия. Можете на нас рассчитывать. Как только что-нибудь станет известно, я сообщу вам. Знаете, уложите-ка Патриса. А потом надо еще кое-что простирнуть…

Она передает ребенка Амалии. Он сосет палец. Он бледненький, но у него красивые ресницы, ресницы маленького жеребеночка. Почему же ей так нравятся животные и так безразличны человеческие детеныши? Вдруг раздается телефонный звонок, Амалия прижимает к груди ребенка.

— Боже мой! — говорит она. — Может, это меня? Мадам не против, если я подойду вместе с ней?

— Послушайте! — отвечает Ирен. — Мсье будут звонить многие. Не можете же вы торчать целый день в гостиной. И я уже сказала вам, что вы будете все знать. Хватит! Мы все должны сохранять хладнокровие.

Она спускается одна и отворяет дверь в кабинет. В комнате голубая завеса. Ирен машет рукой, отгоняя от себя табачный дым.

— Бедный мой друг! Как вы это выносите! Позвольте, я приоткрою окно.

Клери, с сигаретой в зубах, устремив глаза в потолок и поставив ногу на стол, внимательно слушает.

— Кто это? — шепотом спрашивает Ирен.