Любимец зрителей

Итак, большая красивая комната: с одной стороны свет льется сквозь стеклянные двери, выходящие в парк, с другой, противоположной, стороны два окна смотрят во двор, который матушка все еще именует парадным. Всюду деревянная обшивка, даже на потолке с выступающими балками, и все прочно заделано кирпичом — работа нашего славного Фушара. Ты, верно, думаешь, что на стенах висят отцовские работы. Ничего подобного. Они изгнаны отовсюду, кроме его кабинета и спальни. Сам замок, все его службы, прилегающие земли, угодья — все принадлежит матушке. У отца не было ничего, никакой собственности, кроме ренты; так что на стенах столовой ты увидишь лишь натюрморты, то есть изображения неживой природы — мертвее не бывает. Ими всегда можно полюбоваться в провинциальных магазинах: ну там, кувшинчик, три груши, гроздь винограда, непременный фазан в золотистом красно-коричневом оперении; или же карп и щука, а по бокам — серебряные подсвечники.

Отец всегда глядел поверх всего этого антуража. Целых тридцать лет.

Да, я еще забыл назвать великолепный старинный камин, вечно набитый огромными поленьями. Зимой мы ели на кухне — ее легче отапливать.

Так вот, в тот вечер мы собрались в столовой: матушка на месте хозяйки, тетя слева от нее, я — справа, а Клер рядом со мной. Стул напротив меня был опрокинут на передние ножки, спинкой на край стола. Все встали. И тут я спросил: «Мы кого-нибудь ждем?» Оскорбленное молчание. Наконец матушка процедила: «Это стул тети Антуанетты».

Элизабет поднесла к губам носовой платок. Она была взволнована.

— Клер! Веди себя прилично.

Клер, откусившая было от своей краюшки, положила ее рядом с тарелкой и снова выпрямилась, словно аршин проглотила. После краткой молитвы мать пристально поглядела на Эжени, ожидавшую дальнейших распоряжений рядом с сервировочным столиком, и наконец уселась. Мы последовали ее примеру. Я заметил, что на противоположном конце стола стула не было. Выходит, отца не числили среди пропавших без вести. Дезертиры здесь не в почете. Признаюсь, я не мог дождаться конца этого мрачного застолья, когда разговаривать никому не хотелось. Но матушка, памятуя о своих обязанностях, расспрашивала меня о моей жизни за границей. В ее воображении рисовалась фигура главного врача, в белом халате, со стетоскопом за ухом и прочими принадлежностями.

— Да, да, — вежливо соглашался я, — что-то вроде этого, хотя, пожалуй, условия там более примитивные.

Тетушка Элизабет прислушивалась к моим словам с некоторым недоверием.

— Все эти люди, — сказала она, — надо думать, коммунисты?

Впрочем, она тут же спохватилась:

— Конечно, дорогой, то, чем ты занимаешься, все же очень важно. Только не ешь так быстро. После этого нечего удивляться, что у тебя болит живот. Ты думаешь, все эти снадобья, которые лежат возле твоей тарелки, тебе помогут?

У тебя еще будет случай узнать, что Элизабет — большая мастерица перескакивать с одного на другое. Только не подумай, что она идиотка. Да и не вредная. Сам посуди: телевизора в замке нет. Только транзистор, да и тот, кроме отца, никто не слушает. Здесь получают только местную газетенку, в которой извещения о смерти и цены на рыбу занимают больше места, чем политические новости. Так что, по правде говоря, ей даже неизвестно, что этот мир существует. Она живет как в заповеднике — вроде ценных животных, которые вот-вот исчезнут. Я вовсе не суров к ней. Я просто прохожий, человек ниоткуда. Я описываю вещи такими, какими их вижу. Ну, а ты вправе потом кое-что сгладить.

Ладно! Пора кончать с этим церемонным обедом. В восемь я вышел из-за стола. Благодаря лишнему часу летнего времени сумерки здесь во Франции тянутся на удивление долго, и косые лучи солнца все еще проглядывали сквозь деревья, так что мне захотелось пройтись. Я выбрал длинную аллею, по которой можно добраться до заброшенной заводи. По обеим сторонам дороги стоят великолепные тополя, похожие на парусники во время регаты. Как я люблю неумолчный шелест листьев! Сам не знаю почему, только для меня это и есть счастье. Счастье, как в десять лет, когда я, навьючив на себя тяжелые снасти, отправлялся на рыбалку. Так, прижимая рукою бок, потому что мой желудок с трудом справлялся с обедом, я шагал, окруженный воспоминаниями. И вдруг, словно видение, возникшее из сумерек, рядом со мной появилась Клер. Она взяла меня за руку, словно маленькая девочка, которую ведут в школу, и приноровилась к моему шагу.

— Спорим, что ты удрала без спросу, — сказал я.

Она не ответила. Я не знал, как с ней говорить, опасаясь, что не найду верный тон. Вдруг это будет чересчур по-детски или, наоборот, слишком серьезно для нее. Ее застенчивость, скрытая внешней бесцеремонностью, казалась мне лишней помехой. Вместо этого я ускорил шаг, стараясь внести в наши отношения задор и веселость, которых вовсе не испытывал, она тут же, смеясь, вступила в игру. Вскоре я решился задать дурацкий вопрос:

— Знаешь, как меня зовут?

— Дени.

— Я твой брат?

— Да.

— Я тебе нравлюсь?

— Да.

— А еще кого ты любишь? Папу?

Она указала рукой в глубь аллеи.

— Папа во-он там.

Представь себе мое волнение.