Любимец

Воины заржали, они пополам сгибались от хохота, а Ахмет продолжал выкрикивать ‒ в нем тоже было что-то актерское:

‒ А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!

От грубого хохота воинов мне стало не по себе. Я понимал, что все это, к сожалению, имеет отношение ко мне.

Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.

Клоун Ахмет молча наблюдал за тем, как воины сдавали оружие квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи и копья казались булавками. Горбун осматривал оружие и передавал двум обнаженным рабам, которые стояли за его спиной. Воины уже забыли о моем присутствии, они переговаривались, смеялись, некоторые побрели в душ, другие сначала очищали себя от пота и пыли специальными скребками.

‒ Прупис, ‒ сказал Ахмет, ‒ ты распорядишься по части новенького?

‒ А куда его? ‒ спросил приземистый горбун.

‒ Положи на койку Армянина, ‒ сказал клоун Ахмет. На улице было видно, что лицо его раскрашено ‒ подведены глаза, подрисованы брови, нарумянены щеки. Неужели ему все можно?

‒ Не стоит, ‒ сказал квадратный Прупис, ‒ ребята будут недовольны. Недели не прошло, как армянин погиб.

‒ Объясни, что другой свободной койки у нас нет.

‒ А они его прибьют.

‒ Побьют ‒ мне такой не нужен.

Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же время понять это было немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?

Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.

‒ Мыться пойдешь? ‒ спросил Прупис.

‒ А можно?

‒ Если ты не заразный.

‒ Что вы, меня доктор смотрел!

‒ Доктор? ‒ Тут уж Прупис удивился. ‒ Где он тебя нашел?

‒ Дома, ‒ сказал я.

‒ Чудеса, да и только, ‒ сказал Прупис. ‒ Что за дом такой?

‒ Я убежал, ‒ сказал я. ‒ А потом меня сюда привезли.

‒ Ага, слышал, ‒ согласился Прупис.

Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился к душу. Я зашел туда следом.

Мне хотелось верить в доброту и справедливость Пруписа. Человек должен надеяться. Я так часто за последние дни лишался надежды, что смертельно устал и готов был пойти на край света за любым человеком, который хотя бы сказал: «Я не буду тебя бить!»

Душевая была разделена на кабинки без дверей ‒ Прупис показал мне на крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал кусок мыла ‒ я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся. Прупис дожидался меня. Когда я вышел, он сказал:

‒ Ты долго.

Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.

‒ Я грязный был. После кондитерской фабрики.

Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.

‒ Потом расскажешь, ‒ отмахнулся он.

Он повел меня к одноэтажному зданию ‒ чем-то жилье воинов было похоже на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не нары, а койки. И они были застелены серыми одеялами. У каждой койки была тумбочка, а стены в изголовье кое-где были разрисованы. Там были изображены воины или голые женщины ‒ что выдавало вкусы моих сожителей.

Я знал, что убегу отсюда ‒ и как можно скорее. Мне хотелось увидеть Ирку, меня тревожил новый подвал ‒ в нем пахло жестокостью. Я точно ощущал: дом и двор ‒ все вокруг было пронизано злобой и насилием.

Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Кое-кто из воинов уже вернулся в свою комнату ‒ один что-то зашивал, сидя на кровати, несколько человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей…

Прупис подвел меня к кровати у стены и сказал:

‒ Здесь будешь спать.

Потом поглядел на меня, пощупал мои штаны, сшитые из куска мешковины, и спросил:

‒ Ты настоящую одежду раньше носил?

Жилистый, худой смуглый человек, сидевший на соседней койке, сказал:

‒ Он дикий, лесной. На что ему штаны в лесу?

Сам засмеялся, и кто-то за столом поддержал его смех.

Из-за стола поднялся грузный усатый человек со лбом, изуродованным бугристым шрамом, и сказал:

‒ Мастер, мы не хотим, чтобы он спал на койке Армянина.

‒ Господин Ахмет велел, ‒ сказал Прупис, который был смущен словами усатого. ‒ Я ему сказал ‒ недели не прошло, а он приказал.

‒ Пять дней, ‒ сказал жилистый смуглый сосед. У него были раскосые черные глаза.

‒ Мое дело подневольное, ‒ сказал Прупис. ‒ А вы как хотите.

Потом он обернулся ко мне:

‒ Завтра напомни, я тебе настоящие штаны дам.

Он пошел прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа они переоделись ‒ и что удивительно, оказалось, что у них не только есть штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и рубашки или куртки ‒ здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров. Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я понимал, что чем меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше.

Я прошел к койке, она была теперь моя. «Какой Армянин? ‒ думал я. ‒ Куда он уехал? Или умер?»

На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая сеном. Мне койка понравилась ‒ у меня никогда в жизни не было своей койки. Я сел, чтобы попробовать, мягкая ли она.

‒ Ты чего расселся? ‒ раздался голос.

Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной.

‒ А ну, долой с койки!

Я поднялся.

‒ Простите, ‒ сказал я, ‒ но господин Прупис сказал, что я тут буду спать.