Лицей 2019. Третий выпуск

Ярослав шёл по коньку крыши. Медленно и уверенно, обретя равновесие. Он не должен упасть. Сколько раз так шагал по проволоке. Он же летающий! Он же Карл Валленда!

Добрался до лошадиной головы в белой снежной шапке, венчающей конёк над фронтоном. Медленно, осторожно развернулся и пошёл обратно. С крыши пластами съезжал потревоженный снег и падал нам под ноги. Я потрогал ботинком — снег был твёрдый, слежавшийся.

Сто пятая сжимала руками лицо. Её лицо было самым красивым, что я видел в жизни. Почему оно не могло быть моим? Я помнил каждое её слово из оставшихся в том летнем дне, когда мы познакомились. Её гладкую кожу под водой. Как стояли рядом на берегу наши велосипеды. Почему всё это не может быть моим? Повторяться блаженным перепевом, вновь и вновь, вновь и вновь.

Неужели она права? Я — призрак?

Конечно права. Лиза всегда это знала. Я — тень, не умеющая отдавать по своей природе: холодной, тёмной, фантомной, — но отчаянно желавшая тепла и нежности.

Мои родители хотели другого ребёнка. Маленькая крымская девчонка Синяя мечтала гулять с другим мальчиком. Сестра в конце концов ушла бы к другому. Лилия, Сто пятая… все, все люди, появляющиеся в моей жизни, любили кого-то другого, не меня. Разве странно, что я хочу стать этим другим? Я хочу стать Ярославом.

Упади. Хотя бы раз в жизни сделай промах! Дай мне шанс! И я крикнул куда-то в небо имя заклятого врага.

Ярослав на крыше вздрогнул. Он не посмотрел вниз, нет. Но короткого звука хватило, чтобы что-то внутри него сместилось, какой-то маленький рычажок, отвечавший за слаженную работу всего тела. Он пошатнулся. Долгие месяцы крышу поливали дожди и осыпали снега. Я видел, как глянцевито блестит почти отвесный скат. Ярослав не удержался на коньке, заскользил по обледенелой кровле, беспомощно выбрасывая руки и не находя опоры ногам. Он не был великим эквилибристом. Он был семнадцатилетним школьником, которому легко удавалось всё, за что бы он ни брался, которого любили все вокруг, как старшего брата.

Сто пятая закричала раньше, чем он упал вниз. А я засмеялся оттого, что всё ещё держал в руках два стаканчика с уже холодным чаем — для себя и своего друга.

4

Вопросов у неё был миллион, словно она обо мне диссертацию писала, эта щепкообразная надзирательница из кризисного центра для несовершеннолетних.

На стене кабинета висело большое панно с подводным миром. А меня корёжило от всех этих рыб. Стол у неё был громоздкий, на толстых ножках. Почему-то она не убрала с боковины торговую наклейку, и я мог прочесть, что цвет называется «миланский орех», а модель — «Джульетта». Щепка никогда не оставалась за столом. Она садилась в креслице напротив, чтобы мы оказывались вроде как на равных. Мы часами сидели в этих бордовых креслицах. Хотя, может, они были и не бордовые, а какие-нибудь «миланские вишни». Мы просто болтали, она даже ничего не записывала. Знакомый широкоугольный блокнот лежал на столе закрытый.

Губы она смешно красила, вот что. Будто в темноте. Неровно, всё время попадала туда, где губы уже заканчивались. Креслица стояли таким образом, что я просто-таки упирался взглядом в её рот. Отведёшь глаза — опять эти проклятые рыбы. А окно она держала задёрнутым.

Некоторые её вопросы меня не трогали, некоторые — забавляли. На некоторые отвечать не хотелось. Если не хотелось, я мог молча скрестить руки перед собой, и она меняла тему. Идеальные собеседники.

Думаю, Щепка считала меня своей педагогической ошибкой. Слишком рано она заключила, что я нормален. Теперь же с новой силой взялась за меня, чуть ли не с самых первых детских воспоминаний, со всей этой фрейдистской мути. Она осторожно расспрашивала о наших взаимоотношениях с Лизой, с родителями. Делал ли я какие-то нехорошие вещи только для того, чтобы привлечь их внимание? Было ли мне так грустно без Лизы, что я думал: лучше бы умереть мне? Не считал ли я, что так думают мои родители: лучше бы умер я, а не Лиза? И ещё миллион дурацких вопросов.

Нравится ли мне моё имя? Почему я избегаю своего имени? (Что, серьёзно?!)

Хочу ли я иметь друга? Каким должен быть мой друг?

— Почему вы не спросите о моём настоящем друге? — говорил я. — Вы же хотите о нём спросить.

— Хорошо, — говорила она. — Расскажи о нём.

Я хотел убить моего единственного друга.

— Он замечательный человек. Мне с ним очень легко и весело. Он много чего умеет, чего не умею я. Это ведь хорошо, правда, когда перед глазами такой положительный пример?

Я думал, что, если его больше не будет, у меня получится занять его место.

— Мне очень жаль, что из-за глупой шутки всё так случилось. Я не хотел.

— Ты чувствуешь себя причастным к этому… кхм… происшествию?

Ну и вопросец! Причастным? Да я придумал это происшествие! Я его сконструировал!

— Да. К сожалению, мы друг друга недопоняли. Я не хотел, чтобы он упал. Конечно, не хотел.

Ещё как хотел!

— Нет, не хотел!

— Хорошо, хорошо, я тебе верю…

— Не хотел! Он мой единственный друг.

— Да.