Лицей 2019. Третий выпуск

Как-то раз мы отправились в театр всей семьёй. Отец сидел с таким видом, что, будь у него в руках газета, он развернул бы её и читал весь спектакль. У матери ещё перед антрактом заболела голова, она безостановочно тёрла виски, а в перерыве проглотила целых три таблетки из полупустой синей склянки, которую всегда носила с собой. Я скучал. Я уже видел обратную сторону всего того, что делается за пыльными кулисами (как вставляются шпильки, пахнет изо рта, взрослые ругаются, курят, едят прямо руками из картонных коробочек быстрой доставки, завидуют, спешат в химчистку или забрать детей из школы), и не верил никому из актёров. Если честно, мои родители были лучшими актёрами, чем эти, на сцене. По крайней мере, у них получалось делать вид, что мы семья, мы счастливы, вместе ходим в театр по воскресеньям.

Единственная причина, по которой мы не ушли с этого спектакля, — Лиза. У неё горели глаза, она шёпотом повторяла слова вместе с актерами. «Порядочные девушки не ценят, когда им дарят, а потом изменят», — и всё прочее.

— Ты что, уже смотрела? — спросил я.

— Это же Шекспир, — улыбнулась она…

Я не соврал Сто пятой об армии, что мог бы там остаться. Довольно странное решение для тихони, воспитанника женщин, который собирал розы на варенье и играл в детском мюзикле. Но я никому об этом не говорил. Мать уверена, что после школы я отправлюсь в институт, и ещё пять лет она сможет спокойно не думать обо мне. Никогда не задавался вопросом, хотелось бы мне повоевать, мог бы я убить человека. Хотя вру. Задавался. И уверен — мог бы. Того, кто сделал это с Лизой, убил бы не раздумывая. Но всё это — только слова в моей голове, трескотня. Не мог ничего, кроме ненависти, — разве так говорят? Может, так. Я был бессилен, мог только воображать ночами, как голова этого урода разбивается в кровь, а я продолжаю бить ещё и ещё. Всё, что нам было известно, — у этого гада большой размер ноги при сравнительно маленьком росте, и ботинки на каблуке: «Что-то вроде казаков», — сказал следователь. Всё, что они нашли, — случайно сохранившийся после дождя след. «Вероятно, она знала его и доверяла, потому что пришла сама».

Избавившись от артистки, я вышел из театра и сел на велосипед, но что-то случилось в небе. Оно будто стало ниже. Легло на плечи, и от его тяжести захотелось лечь прямо на асфальте. Воро́ны шумно кружили, садились на крыши и снова взмывали в чуткой животной тревоге.

— Гроза! — крикнул какой-то мальчишка. — Гроза будет!

Я снова поднял голову: наверху сгущалась синь. И тут вдруг небо ахнуло — прошёл поток свежего, прохладного ветра. Где-то хлопнуло окно, надулся бордовый тент летнего кафе, что-то разбилось и покатилось. Появились люди, заполнили тротуары, беспорядочно и торопливо шагали. Я трезвонил: отойдите, куда вы лезете?!

В корзине оставалась пара пакетов. Интересно, сколько пакетов осталось у девчонки в веснушках? Успеет ли она до грозы? Наверное, ей будет несладко, когда задрожит земля.

Я успел. В контору вернулся к пяти часам. В комнатке было всё так же душно. Очкарик сидел за перегородкой, медленно разбирал квитанции, разглядывая каждую чуть ли не под лупой. С неохотой он принимал работу и выдавал деньги раскрасневшимся от жары, уставшим ребятам. Я приблизился к конторке. Очкарик изучил мои бумаги, скривил лицо:

— Почему помяты? Вот тут на сгибе дата почти стерта, могу и не принять!

Перед ним стоял стакан с лимонадом, пузырьки весело поднимались по стенкам. Вентилятор обдувал заставленное коробками убежище. Вот бы засунуть эту бумажку ему в рот. Но пришлось виновато улыбнуться — у меня к нему было дело, и я спросил:

— Слушай, друг. Тут девчонка с утра была. Номер сто пять. Уже отстрелялась?

Очкарик посмотрел на меня, как на микроба, и продолжил разглаживать квитанцию, которая была совершенно не помята. Подлюга!

— В веснушках такая, — уточнил я.

Очкарик хмыкнул.

— Да понял я. Как пришла, так и ушла.

— Что?

— Не работает она больше.

— Почему?

— Потому. Я тебе объяснять это должен?

— Не надо объяснять. Просто по-человечески скажи.

— Да откуда я знаю? Пришла зарёванная, — возмущался Очкарик. — Меня не касается.

У меня кулаки зачесались, честное слово. Но я и тут сдержался.

— Дай мне её адрес, — попросил спокойно. — У тебя ведь есть.

Очкарик снова хмыкнул и отвернулся. Скрепя сердце отсчитал мне деньги, положил на блюдце и подтолкнул в окошечко.

— Чего тебе стоит? Вон журнал, открой и прочти, — сказал я.

— С какой стати? — ответил он. — Меня ваши шуры-муры не касаются.

— Будь человеком, — снова попросил я. — Только адрес. Или как зовут, а?

— Иди отсюда, а то уволю к чёрту, — рявкнул вдруг Очкарик.

И как-то всё разом навалилось. Не успел Очкарик охнуть, как я уже ворвался в затхлое убежище за стеклянной перегородкой, схватил его за грудки и поднял. Он заверещал.