Лицей 2019. Третий выпуск

Вдруг артистка выпучила глаза и зашептала вкрадчиво, будто ведьма:

— Да только недо-о-обрая она была. Ведь сама гвозди по дорожке раскидала. Двадцать лет девице — и ни одного жениха! Будешь тут доброй.

Она пожевала губы, сделала затяжку, посмотрела на меня сквозь дым:

— Ты спросишь, а что Иван? — И хотя я ничего не спрашивал, она продолжила с тоской в голосе: — Так и стал жить с некрасивой и недоброй. А красивая пошла в театр служить. Справедливо, скажи?

Артистка наконец отпустила мою руку. Фантазия её иссякла, интерес ко мне пропал. Подозреваю, при мне только что была отыграна какая-то сценка.

Чердачные художники бурчанием встретили посылку, и я поспешил исчезнуть. Когда сбегал вниз, артистка всё ещё сидела на широком подоконнике, колупала краску и болтала ногами.

— Позови меня на свидание, — сказала она.

— Э-э, — не ответил я.

Старше она была раза в два. Когда сигаретный дым развеялся, это стало хорошо видно.

Вообще-то я её давно знал. Она играла Офелию («Какого обаянья ум погиб…» и всё такое прочее). Но ещё раньше — вела наш кружок.

Воспитывали меня, что тут говорить, одни женщины. Отец за месяцы жизни вдали от дома отвыкал от нас. Его работа — добыча нефти — героическая, как всякий тяжёлый физический труд — тем не менее горчила лёгким, но постоянным недовольством матери. Оттого образ его — могучего, сильного, смелого человека с обветренным лицом — покрывался мелкими трещинками недомолвок. Я избегал отца, боясь, что в наших ровных отношениях вдруг что-то лопнет и я тоже буду недоволен им, подобно матери.

— Как дела, сын? — спрашивал он, пытливо заглядывая мне в глаза.

— Хорошо, — отвечал я, стараясь вложить в одно это слово задор, мальчишескую задиристость, искромётность — то, что он хотел услышать во мне.

Отец чувствовал фальшь и больше ни о чём не спрашивал, пока не приходила пора снова уезжать.

— Будешь вести себя хорошо?

— Конечно!

Однажды он вернулся с обожжёнными по локоть руками и больше не уезжал.

Мать записала меня в театральный кружок, потому что я не интересовался ни спортом, ни рисованием, ни интеллектуальными играми. Мне кажется, родители всегда понимали: удачной у них получилась только Лиза. В этом дурацком театральном кружке, кроме того, что я был единственным мальчиком, мне нечем было больше похвастаться. Неудивительно, что артистка меня не вспомнила.

Как-то в кружок привели детей из приюта, похожих друг на друга, со стрижеными головами, растянутыми на коленях колготами и агрессивно-затравленными взглядами. Нам предстояло вместе играть мюзикл. Театральные девочки боялись подходить к сиротам. «От тебя хозяйственным мылом пахнет. Ты что, хозяйственным мылом моешься?» — брезгливо спросили одну девчушку. Девчушка в растянутых колготах покраснела. Её вызвали на сцену и включили музыку. Театральные переглядывались насмешливо. Она запела.

Мне этот мюзикл не нравился, он был какой-то ненастоящий, приторный, для взрослых. Если бы его написал ребёнок, всё было бы совсем по-другому: жёстче и честнее. Но взрослым кажется, что в мире детства почти нет зла, ну, какие-нибудь серые волки, которым можно вспороть брюхо — и всё вернётся на круги своя. Даже не помню, кем я был в этом мюзикле. Старательно открывал рот, выглядывая из-за девчоночьих бантов.

Девочка из приюта пела так хорошо, по-настоящему. Как будто не для взрослых пела, а для души, что ли. Что-то про пустыню, высокие барханы, закрывающие солнце, про долгую дорогу к дому. Правильно пела — не про приключения, а про то, как бывает одиноко и тоскливо, про дни и месяцы молчания. От волнения я теребил кулису, до того меня тронул неожиданно чистый, без кривляния голос, но ещё больше — наше с ней нежданное родство.

Это было единственное хорошее воспоминание о театральном кружке, куда я проходил ровно пять месяцев, а потом с рёвом выбил себе отставку.

Лиза говорила, что не все театры похожи на наш. Не знаю. Может быть. Я не любил театр с его демонстративными волнениями. Настоящие переживания совершенно другие. Они так глубоко, что не видны. Я не знаю ни одного актёра, кто сыграл бы невидимые переживания. Даже Лиза соглашалась: «Ты прав в том, что они иногда чересчур прямолинейны. Я бы тоже предпочла больше недосказанности — такой маленький зазор, куда могла бы втиснуться со своими мыслями и переживаниями».