Лицей 2019. Третий выпуск

В детстве я любил дразнить Лизу. Подныривал и утягивал её на дно. Она никогда не ругалась. Хотя после того, как в три года чуть не утонула, безотчётно боялась воды.

Я скользнул к девчонке, схватил за ноги. Она взвизгнула и упала на меня. И снова засмеялась. Оказалось, что жжёной соломой пахнут её светлые волосы, а яблоком — кожа. И она очень гладкая, прямо как мрамор, только тёплая. Забавно: веснушчатую кожу представляешь жёсткой, пупырчатой, а она шелковистая.

Девчонки меня занимали. С одной даже закончилось поцелуями. Что удивительно, она сама на меня набросилась. Звучит по-дурацки, но было как в кино про какую-нибудь прекрасную совратительницу и бесстрастного шпиона. Р-раз — и прижат спиной к стене. А она напирает, губы у неё солёные: мы только что вместе жевали арахис. Это случилось в мае, перед первым экзаменом, и её звали Лилия. По-моему, она куда-то уехала на лето. Вроде бы даже говорила куда — на море, в кемпинг с родителями.

Вылезли мы с веснушчатой девчонкой из реки мокрые до нитки, но обсохли, не успев подняться на мост. Когда она взмахнула волосами, я почувствовал болотный дух. Представил, что она русалка с гладкой кожей и жёлтыми глазами.

— Как думаешь, когда люди разводятся, они свои замочки спиливают? — спросила девчонка.

— Ни разу не видел, — признался я. — А зачем?

— Ну, это же странно: мужчина и женщина больше не вместе, может, у них уже новая любовь, а где-то на мосту висит себе замок с их именами. Я бы спилила.

Ну и мысли у этих девчонок!

— Я в Душанбе жила. Там часто дрожала земля, — сказала она. — С тех пор и не люблю мосты. Они тоже дрожат. Это не объяснить. Такое чувство противное. Как будто ты совсем ничего не значишь.

Мы проехали мост, я оглянулся на неё.

— Ну, всё. Дальше тебе — туда, а мне — сюда.

Было немного жаль расставаться. Мне хотелось, чтобы ей тоже было немного жаль. Но солнце светило, она жмурилась, и невозможно было разобрать что-либо по глазам.

— Пока! — легко попрощалась она, разворачивая свой жуткий трёхколёсный велосипед.

На площади я понял, что так и не узнал её имени. Сто пятая. Честное слово, никогда не видел столько веснушек на одной девчонке!

Я объяснил ей всё про карту и как нужно укладывать посылки, но, конечно, не открыл свой секрет. Если в городе есть место, которое ты не выносишь, начинать нужно с него. Иначе весь день пойдет насмарку. Будешь крутить педали и думать о том, что тебя поджидает, как заколдованный замок с чудовищем. Я не сказал ей об этом только потому, что вряд ли кто-то ненавидит какую-нибудь точку на земле так, как я ненавижу Концевую.

Говорят, раньше это была славная городская окраина. Белёные дома с палисадниками, брусчатка под ногами. Цвели вишни, гремела бутылками молочница. А в летние дни приезжала пузатая поливальная машина, на обочину выбегали дети, и кричали: «Поливальная машина! Ура!», и бежали за ней, босые, потом мокрые до нитки — отец вспоминал.

Не знаю, что происходит с такими улицами, почему вдруг все убегают, бросают свои дома и сады. Как будто там метеорит упал, нефть разлилась или воду отравили. Но нет ведь, ничего плохого не случилось. По крайней мере, явного. Просто люди стали уезжать. Трамвай изменил маршрут. Остались заросшие травой пути, поля непобедимого кипрея, тихие взгорки и несколько чёрных домиков, давно потерявших прежний облик. Любой бы удивился, узнав, что на полузаброшенной Концевой кто-то не просто жив, но ещё и ждёт посылки курьером!

Из-под брусчатки торчала трава. Велосипед трясло так, что звонок протестующе подзынькивал. Я без труда нашёл нужный дом — с полукруглым номером под зелёной от мха крышей. Взял коробку с «живым грузом», невесомую и тихую. Поднялся на разбитое крыльцо, постучал. С двери осыпались хлопья краски — всех цветов, какими в разные годы окрашивали дерево. Мне никто не открыл. Окна оказались занавешены. Я постучал сильнее. Второй раз возвращаться на проклятую Концевую не хотелось. За дверью завозились.

— Это курьер, — представился я. — Вам посылка.

— Ах ты! — раздался приглушённый голос. — Подождите!

Последовал лёгкий шлепок. Потом ещё один. Дверь мне по-прежнему не открывали. Крыльцо было трухлявое, и я постепенно проваливался, казалось, врастал в него, словно герой какого-нибудь народного сказа.

— Ау, — сказал я. — Откройте дверь.

— А так нельзя? — спросил голос. — Ну, оставить на крыльце?

— Нужна ваша подпись, — терпеливо ответил я. — Откройте щёлочку, я вам квитанцию просуну. Вы распишетесь, и я оставлю посылку где угодно.

За дверью опять завозились, будто ловили кого-то. Шлепок, досадливый выдох, сдавленное ругательство. Змея, что ли, сбежала?

Я вдруг подумал: а что в коробке? Неужто я с какой-нибудь крошечной гадюкой по городу мотаюсь? От Очкарика можно ожидать любой подлости. А уж сколько разномастных чудаков в этом городе — знают только курьеры. Как-то привёз одному коробку. На вид — обычный парень лет двадцати пяти, из тех, кто скорее пропустит Второе пришествие, чем тренировку в спортзале. Он так обрадовался, распечатал коробку прямо при мне и давай примерять женские босоножки на каблуке. С ума сойти!