Лицей 2018. Второй выпуск

— Занятно, — вновь холодно сказал он, как следует насмотревшись на иссеченное шрамами лицо. — Эта картина называется «Свадьба», на ней все очевидно. На первом уровне: любовь, которая презирает препятствия внешнего мира. Но есть уровни глубже: тяга к миру, иррациональная надежда, идущая от нашего так называемого интеллекта, что войну можно закончить, что она не будет вечной, хотя вся наша история говорит об обратном.

— До укров много лет не было войны.

— Была, — отрезал художник. — Каждый воюет. Иногда за себя, чаще — за флаг местности, на которой родился или которая платит больше. Я написал картину о том, что есть надежда одолеть войну, а значит, превозмочь свою человеческую природу. Никто не видел мирного времени — когда люди перестают ненавидеть, но многие еще надеются, что такое возможно. Я — нет. Но если допустить, то вот не знаю, как изобразить такой миг, кроме как венчанием человека и ангела. Вот что на картине. Может быть, ваша дочь сумела это увидеть. Так бывает. А вы — сквозь ее чувство к вам.

— Не знаю, — хмуро сказал Кузьма. — Но если бы я их убил…

Он вдруг резко встал, чтобы убежать от этой мысли, которая все еще виделась неизбежным концом всего. Шагнул было прочь, но художник остановил его:

— Нет ничего, что вы не убили бы на войне, да?

Кузьма вновь обернулся, уже во второй раз приманенный этим ровным, но полным чистой злобы голосом.

— Мне ничего от тебя не надо, ясно? — негромко, но страстно сказал ветеран. — Я просто хотел понять.

— Я говорю этому миру каждый день ровно то же. Думаете, помогает? — вставая, ответил художник, и Кузьма в одну секунду увидел в нем воина. Он оскалился, и художник улыбнулся в ответ, хотя ничего больше не было сказано. Несколько секунд они молчали, и это было странно, но Кузьма больше не хотел уходить и не ощущал, что его гонят прочь. Оказывается, этот был тоже сильным, но по-другому.

— Я принесу вина.

Не производя звука ни одним своим движением, как если бы он был единым целым с травой и почвой под ногами, художник ушел в дом. Загорелся свет в ближайшем окне, потянулись минуты ожидания. Кузьма глубоко задумался, протянул руку, и под нее покорно скользнул Борька. Потом Нестор вернулся переодетый в легкие летние брюки, рубашку с короткими рукавами, поставил на столик между ними два бокала и бутылку.

— Егор предлагал тебя выгнать отсюда. Мол, срамные рисунки, богохульные, против Богородицы… Он у нас, знаешь, такой, за мораль, за правду. Верующий очень.

— Знаю, — разливая вино, сказал хозяин. — Всё везде одинаковое, хоть я и объездил много стран. Я слышал эти обвинения сотни раз.

— Но мы все отменили.

— Почему?

— У каждого есть воля, — невпопад ответил Кузьма и надолго замолчал. Вино было некрепким, он глотнул его, как воду, и в бокале ничего не осталось. — Дочку жалко. Она бы не поняла. Если бы я его убил. Никогда бы не поняла.

Художник усмехнулся. Борька вдруг гавкнул.

— Тихо ты, — строго приказал Кузьма, — умри. Вот…

— Никто ничего не понимает. Рисуй картины или убивай — все напрасно. Истины не осталось, все сгнило, все сгорело. Последняя конвульсия, может, и растянется на столетие, но для нас значения это иметь не будет. Мы мертвые. Любой, кто чувствует, это знает. Может, так всегда и было. Не знаю. Я в прошлом не жил — только сейчас. И конец у всего этого будет один: природа использует нас, чтобы катапультироваться на другую планету, ведь не дура же она ждать нового астероида, который со второй или третьей попытки все тут сожжет. А больше ей человек ни для чего не нужен. И уж точно не сдался он никакой Богородице или кому-то там еще.

— Кто не сдался?

— Человек, говорю же. Но то, что вы решили не делать больно близким, похвально. Рад, если моя картина поучаствовала.

Кузьма прокручивал события того вечера, не понимая, как связано то, что он сейчас слышит, с произошедшим. Художник сканировал его пристальным взглядом, из которого, впрочем, выветрилось презрение. Он потягивал вино, потом опять стал курить.

— Ты и сам поди не знаешь, что это было, да?

— Ну, откуда же мне знать? — Нестор усмехнулся. — Вы бы своего Егора спросили. Верующие, которые хотят мочить в сортире за Богородицу и вот за это все, — у них на что угодно есть ответ. Даже про бином Ньютона знают, и про дыры черные — один мне объяснял, что это глаза сатаны. А вроде не в дурке сидит, а в гордуме. Все-то им известно… А у дураков вроде меня — только интуиция.

— Да уж только лишь?

— И гнев.

Кузьма хотел было переспросить, что все это значит, но потом подумал, что художник просто забавляется, говоря не связанные друг с другом вещи, и не стоит дальше играть по его правилам.

— Допьем, и я пойду.

Нестор пожал плечами и подлил вина. Что-то теплое разлилось по телу ветерана после второго глотка, как если бы он побывал дома по-настоящему, впервые за все недели на гражданке. Всего-то надо было выпить родного крайского вина…

Они продолжили пить в молчании. Двое тихих наблюдателей смотрели на них через ночную оптику, но мужчины, поглощенные каждый своими мыслями, не чувствовали опасности, а Борька, повинуясь команде, молчал.