Литерный А. Спектакль в императорском поезде

Алексеев уходил, наверно, со странным чувством: то ли добровольно, то ли по принуждению, поймав жар-птицу и тут же выпустив её из рук… Впрочем, он успел окольцевать эту крылатую, и теперь держал её на тонкой, невидимой постороннему глазу ниточке… Так он, видимо, полагал.

Он, конечно, уходил, чтобы вернуться.

А что пришедший ему на смену Брусилов?

Между Алексеевым и Брусиловым — неприязнь. Они — противоположны. Алексеев — сын фельдфебеля, Брусилов — сын генерала. Алексеев рос в бедности, тянул лямку учебную, потом служебную в армии; Брусилов — «паж», то бишь, выпускник Пажеского корпуса, гвардеец, столичная штучка. Алексеев — невзрачный службист, Брусилов — светский обаятель. Алексеев в очках корпит над бумагами и картами; Брусилов на лихом коне красуется перед строем конно-гренадеров.

Неприязнь природная многократно усилилась в ядовитом дыму Мировой войны. Брусилов за Галицийскую битву получил Георгия 4-й и 3-й степени, Алексеев — 4-й. Этого простить никак нельзя: аристократ носит два белых крестика на груди и на шее, а истинный солдат — только один, на левой стороне кителя; притом ему-то, истинному солдату, ясно, что главная заслуга в той победе — его, а не аристократа. Ну и конечно, слава, доставшаяся аристократу в ходе летних сражений 1916 года, получивших от наёмных газетчиков наименование «Брусиловский прорыв». Уж Алексеев доподлинно знал, что весь «прорыв» свёлся только к взятию второстепенного Луцка, а наступление на стратегически важный Ковель было затоплено кровью собственных солдат, что этот половинчатый успех стоил такого количества жизней и военных ресурсов, какого хватило бы на три Русско-японских войны. И что, наконец, сверкающая мантия Брусилова — громовержца и победителя — была сшита его женой, талантливой пропагандисткой Надеждой Владимировной, имеющей хорошие связи в высшем обществе и в прессе.

Но это так, к слову. Это сейчас не важно. Алексеев прекрасно понимает, что ситуация в стране и в армии становится неуправляемой, что в правительстве одни демагоги, что новый военный министр — самовлюблённый крикун и что готовящееся наступление не принесёт славы Верховному главнокомандующему, кто бы он ни был.

Самое время отойти в сторону.

Что касается Брусилова, то он, наверно, надеялся на лучшее. Человек, почувствовавший вкус успеха, обретает неуёмную веру в себя и готов идти на штурм самых трудных высот.

И как может 63-летний генерал, осенённый крылом победы, отказаться от высшей военной должности? А вдруг для него написана роль Кутузова или Сципиона?

Генерал Антон Иванович Деникин

Александр Фёдорович Керенский

Террорист Борис Викторович Савинков

Перегон второй

Снова салон-вагон Литерного поезда, стол для совещаний (пока он пуст), столик стенографиста, за которым — Александр Блок. Перед ним раскрытая тетрадь.

Александр Блок. На заседании Чрезвычайной следственной комиссии для расследования преступлений царских сановников. Жарко и очень душно. Хочется спать. (Смотрит в тетрадь.) Записи от двадцать восьмого июня тысяча девятьсот семнадцатого года. Допрос генерала Иванова Николая Иудовича. (Читает.) Двадцать седьмого февраля вечером перед обедом генерал Алексеев сказал ему, что он назначен в Петербург. Пронеслось только известие, что Дума распущена. Государь сказал об этом после обеда («Там в запасных батальонах беспорядки и заводы бастуют»)… Еще разговор с царём в два-три часа утра двадцать восьмого февраля, перед самым его отъездом: «Завтра увидимся в Царском», двадцать восьмого февраля в тринадцать часов выехал из Могилёва с батальоном. В Царском должен был быть первого утром. (Поднимает глаза от записей.) Почему выбрал Царское? Хороший — дельный и добрый человек. Три Георгия. «Засим, ну-с, теперь-с». Морщит нос. Когда пробуют перебить, немножко сердится и машет руками, чтобы не мешали… (Снова погружает взор в тетрадь.) Вызвала императрица, интересуясь, где государь. При разговоре о «неудовольствиях» он повторял ей то же, что царю. «Боёв никаких разводить не нужно», — этим они руководились. Потом, вернувшись в Ставку, узнал, что на него и пулемёты готовили. «Оказывается, меня уже поставили в тупик на станции Сусанино», — со страшно добродушной улыбкой. В полночь с третьего на четвертое узнал об отречении в пользу регента. (Прерывает чтение, встаёт из-за стола, выходит вперёд, обращается куда-то поверх наших голов.) Десятое июля. Очень плохие слухи о прорыве в сто верст… Слухи и хороши и ужасны. Большое наше наступление на Северном фронте — и на Юго-Западном остатки одиннадцатой армии, отступившей, достреляны своими…