Литература как жизнь. Том I

О пытках в ОГПУ Дед Вася узнал от зятя Свердлова. Идёт мой дед по Малой Дмитровке и видит человека ему знакомого, но до неузнаваемости изменившегося. «Пытают, сволочи», – объяснил встречный метаморфозу, в результате которой стал на себя непохож. Дед Вася пояснял: «До тестя не успели добраться, досталось зятю». Рассказ повторялся, и я запомнил, когда и где это было: год 26-й, возле нашей булочной и небольшой церкви, которую в мое время занимало Цирковое Училище, переехавшее потом в старый манеж на Ямской, где станет работать моя мать. Рассказ о пытках производил на меня особое впечатление как очередное, по Юнгу, significant coincidence: на Малой Дмитровке, чуть дальше, на той же стороне улицы находился РК Комсомола Свердловского Района. Сколько раз я туда ходил, и в памяти стучало: «Пытали, и кого? Зятя того, чьим именем назван наш район!»

Рассказывал Дед Вася далеко не всё, что было ему известно, а бумаге доверять и вовсе не доверял. Его сын, мой отец, уже был отовсюду исключен и, опасаясь обыска, разрезал фотографии, на которых оказался запечатлен с не теми лицами, и увечил книги, вырывал титульные листы с компрометирующими дарственными надписями. У меня на глазах он вырвал шмуцтитул книги Юлия Айхенвальда с дарственной надписью деду, вырвал, однако не решился уничтожить, много лет позднее я вырванный лист вклеил обратно в «Легенду о Белинском».

С не теми, в основном с иностранцами, отец имел дело по службе, но пойди рассказывай, найдут вину, уж если начали искать. План! Отчитывались поквартально. «В конце квартала и не знаешь, кого бы ещё взять», – в послесталинское время доверился отцу завкадрами Полиграфического Института, бывший работник КГБ. Таково было время, и если не пережившие того времени всё же ищут оправдания или осуждения творившемуся, не там ищут. Ищут в документах, а документы причин не отражают, причиной была атмосфера того времени, воздух, каким мы дышали.

Приведу инцидент. Попал я в Больницу Академии Наук, а в больнице – в палату, где лежал публикатор по фамилии Крамаров. «Я, говорит, печатал материалы вашего деда о Циолковском». Дед, говорю, и Ленина знал. В письмах из Лозанны бабушка спрашивает «Как дело Ленина?… Чем кончилось дело Ленина?… Кончилось ли?..». Письма я обнаружил, разбирая дедовы бумаги, а что за «дело», так и не знал до тех пор, пока не вышел последний том ленинских сочинений с хроникой жизни Ильича. Он, оказывается, попал под суд после того, как полиция конфисковала сборник его статей.

При имени Ленина старик-публикатор словно помолодел, встрепенулся и говорит: «Это же надо опубликовать! Знаете, в соседней палате лежит историк большевизма, академик Кедров. Он ко мне обязательно заглянет, а вы ему об этом и расскажите». Кедров заглядывает, Крамаров ему сообщает, что у этого молодого научного сотрудника есть семейные письма, в которых упоминается Ленин. Однако изучающий большевиков будто и не слышит. Не взглянув на меня, продолжает говорить о своём. Крамаров опять намекает, Кедров всё не реагирует. Лишь собравшись уходить и по-прежнему не глядя в мою сторону, бросает никому и никуда: «Такие документы надо сдавать государству». В контакт с нарушителем историк большевизма вступить не решился, но о грозившей неприятности предупредил: скрывать у себя касающееся вождей запрещалось.

Разбирая бумаги Деда Бориса и раскрыв папку с надписью «Мои мемуары», я обнаружил, что она пуста, хотя вспомнить мог столько, что хватило бы на десятки, если не сотни, папок. О Троцком сказал: «Хорошо знал». Но что можно было в сталинское время рассказать о Троцком советскому школьнику? Дед всё же добавил: «Он был человеком неимоверного самомнения и безграничного честолюбия». В автомобиле ему, по словам деда, на сидение подкладывали подушку: «Чтобы все видели: едет Троцкий!»

Вместе с Троцким дед выпускал «Русскую газету». Название газете дал прежний издатель, монархист-черносотенец. Скрываясь за спиной черносотенца, Троцкий стал реальным издателем, а дед исполнял обязанности редактора. Солженицын в повествовании «Ленин в Цюрихе» упоминает «Русскую газету» иронически, а Троцкий в «Истории моей жизни» называет газету «хорошей», но, к счастью, не называет редактора. Подшивка газеты у меня сохранилась: дед печатался под псевдонимом, под литерами и полным именем. Когда я стал интересоваться советской историей, деда на свете уже не было, мать мне рассказала: она видела у него пачку писем Троцкого. До середины 20-х годов дед держал их при себе как охранную грамоту, и если где задерживали, тут же, будто пропуск, вынимал пачку из внутреннего кармана пиджака – и путь свободен.