Литература как жизнь. Том I

Несправедливость с очевидностью проявилась в двух книгах о московских писателях, одна издана «Наукой», другая «Московским рабочим», и кого только в тех книгах нет! Нет лишь Аполлона Григорьева, самого московского. Думаю, роль играли персональные пристрастия. Бывал я свидетелем, когда по личной прихоти имевшие либо научный авторитет, либо официальную власть вычеркивали имена, им лично нежелательные, снимали статьи и задерживали книги. Универсально! Не получил же Грэм Грин Нобелевскую премию, потому что единственный из членов Нобелевского Комитета высказывался против бесспорного писателя из писателей нашего времени. Разница с нами в том, что западный завистник известен, а кто из доброжелателей искоренял Григорьева?

Из предназначенного к сносу дома выметались мы аврально, не успели отвинтить дверные ручки – медные, массивные, музейные, а у дома дежурили собиратели старины. Вскоре все четыре ручки увидел я в антикварном магазине, который открылся неподалеку, на углу Димитрова и Октябрьской. Знакомая до зазубринки фурнитура была мне не по карману. Удалось унести, когда мы покидали наше обиталище, пейзаж кисти школы Шишкина. Но потолок в новой квартире для картины такого размера оказался низок, и я понес полотно вместе с рамой в тот же антикварный магазин. Вхожу в приемное отделение, стоит очередь тоже с картинами, как новенькие, будто вчера намалеваны. А мою ободранную не купят да ещё засмеют! Стою в нерешительности, занимать ли очередь, подходит пожилой человек и шепчет мне на ухо: «Сколько просите?» Отвечаю ему шепотом: «Де-девяносто рублей». «Сколько?!» – выпалил старик, нарушая тишину среди стоявших в очереди. Мне стало стыдно моей алчности, шепчу: «В-в-восемьдесят». Старик прошипел сквозь зубы: «Давай выйдем». Вышли, старик отсчитал мне деньги, картину, торопясь, уложил в стоявший у магазина автомобиль, и тут же умчался, словно опасаясь, что я передумаю. «О….ли же тебя, м…ка» – заметил сосед, которому я предложил отметить успех совершенной мной сделки.

«Это было недавно, это было давно».

«Друзья и годы».

Со школьных лет от обоих дедов я слышал – видел и знал, если говорил им, кого мы проходили в школе. О чем бы я в учебнике ни прочёл, дедам, казалось, о том читать не требовалось: стачки, революции, рождение авиации или премьеры Московского Художественного театра были происшествиями из их жизни, а исторические лица их знакомыми и даже друзьями. Друг с другом деды не знались, но знали одних и тех же людей, вошедших в учебники, и я получал контрапункт мнений. Писатели, которые сочиняли собрания сочинений, стоявшие у нас на полках, жили в Москве и Петербурге, где жили мои деды. Когда я читал биографии или воспоминания исторических личностей, попадались уже знакомые мне названия улиц и описание событий, известных мне из домашних разговоров.

Дед Борис участвовал в рабочей Обуховской обороне, благодаря артистам Андреевой и Лужскому, обладавшими партийно-подпольными связями, подрабатывал статистом в Художественном театре, рассказывал, как выходил нищим среди толпы в «Юлии Цезаре». В постановке было занято триста человек, подмостки расчерчены, чтобы ступать на квадратам (дед ступал), на сцене жарился небутафорский гусь. Спектакль воплощал идею «Рим эпохи Цезаря» с намеком на Россию Николая, вышел в предреволюционном 1904 году. Тень Цезаря явилась у нас на сцене и перед распадом СССР. Деды не дожили до повторения истории, когда незадолго до краха «Мартовские иды» по роману Торнтона Уайлдера поставили Вахтанговцы, ответвление Художественного театра.

Присутствовал Дед Борис при разговоре Чехова со Станиславским и Немировичем-Данченко, театр собирался на гастроли в Германию, и деда, ехавшего туда же учиться, просили захватить с собой рекламные фотоальбомы, дед согласился при условии, что ему позволят с Чеховым познакомиться, позволили, но открывать рта не смеет. Дед оставил меморандум, где граница общения указана: «Смотрел на любимого писателя».

Дед Вася был одним из основателей крестьянской Марковской республики, а когда учился в Народном Университете Шанявского, видел Маяковского: в желтом халате тащил за собой на шелковом шнуре деревянную ложку. Есенин учился в том же Университете, но дед его не помнил – Есенин учился позднее и, надо сказать, певец деревни у крестьянства признанием не пользовался, слава к нему пришла с ростом пригорода – мир, живущий в стихах Передреева. Возвеличила Есенина не приставших к городу вселенная Шукшина.