Литература как жизнь. Том I

На всю литературу такой истинности раз-два и обчелся, как всё живое сводится к белку, есть протеин – есть жизнь, нет – нет. Описательство – не писательство. О чем угодно должно быть сказано живое слово (не следует путать со стилизацией под разговорную речь, которая часто мертва). Иначе – не другое искусство, а другое занятие.

В позднесоветской, правдивой «военной литературе», найдите фразу, одну фразу, приближающуюся к лермонтовскому творению воинской атмосферы: «Да-с, и к свисту пуль можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца». Это – правдиво? Ничуть! Никакой служилый так не скажет. Но это – истинно, как выражает истину обнаженная мужская фигура, стоящая на площади во Флоренции или ещё одна фигура зрелого мужчины, простертого на коленях молодой женщины в римском Храме Петра, оба творения достоверно-невероятны и творчески неотразимы.

На моем веку хорошо писали не писатели, разных профессий люди старшего поколения, выросли они на дореволюционном литературном изобилии: художник-иллюстратор Кузьмин, музейный работник, он же специалист по собакам, Пахомов, завкафедрой коневодства, профессор Витт. Всё это остатки с барского стола – предреволюционного прошлого, когда, как говорила Гиппиус, все писали хорошо, то есть требования писательского умения сделались само собой разумеющимися, иначе и браться за перо нечего. Писатели моего времени не писали – об этом, благодаря Серго Ломинадзе, в журнале «Вопросы литературы» в 1974 году была опубликована моя статья[289]. Не напечатай Серго статьи, не смел бы сейчас о том рассуждать, но статьи почти никто, кроме самого Серго, не заметил, поэтому могу повториться.

На вопрос, что хорошего в повести, возбудившей восторги взахлеб, мне ответили: «Подлецом выведен секретарь обкома». Как если бы сказать: залог бессмертия «Ревизора» в том, что взяточниками представлены городничий с чиновниками. Секретарь вместе с разъездной лошадью был представлен неумело, невыразительно, не сравнить с портретом псаря у Пахомова или с лошадьми в трудах Витта: сочетание слов без скрипа и запинки, литературное legato, текучесть письменной речи, качество редчайшее, и – гибкость слога, охватывающего предмет описания и создающего впечатление скульптурной объемности.

Такое впечатление создается вовсе не описательными подробностями, а умением обращаться со словом особым образом: «В Китае все китайцы и даже император – китаец» – вы сразу попадаете в другой мир, словесный, однако отличающийся удивительной материальностью, словно в самом деле жизнь. Чехов же говорил, что прежде всего владение языком отличает писателя, говорил и демонстрировал в потоке «собачьей» словесности: «Каштанка стала обнюхивать тротуар, надеясь найти хозяина по запаху его следов, но раньше какой-то негодяй прошел в новых резиновых калошах, и теперь все тонкие запахи смешались с острою каучуковой вонью, так что ничего нельзя было разобрать… Она была ужасно голодна. За весь день ей приходилось жевать только два раза: покушала у переплетчика немножко клейстеру да в одном из трактиров около прилавка нашла колбасную кожицу – вот и всё… Если бы она была человеком, то, наверное, подумала бы: “Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!” Но она ни о чем не думала и только плакала… Каштанка съела много, но не наелась, а только опьянела от еды… После обеда она разлеглась среди комнаты, протянула ноги и, чувствуя во всем теле приятную истому, завиляла хвостом».

Это не описания, а словесные создания, не факты, а фантазии, сотворенные из фрагментов реальности. Неотразимо-убедительные по вымышленной выразительности мгновения в рассказе расставлены как полосатые почтовые столбы на ходу повествования, направляя читательский интерес и не давая интересу ослабнуть. Даже Чехову не всегда это удавалось, в том и разница между «Каштанкой» и «Дамой с собачкой», что отметил Толстой, пророчивший чеховским рассказам бессмертие: «Превосходно по изобразительности. Но риторика, как только он хочет придать смысл рассказу» (из Дневников и Записных книжек, т. 53). Толстой и у себя признавал неудачи, когда не мог выразить своей мысли «без рассуждений».

Таковы требования на «высоте Парнаса». Не «индивидуальный стиль», индивидуальный может быть искусственным (Лесков или Ремизов). Естественность Пушкина и Чехова – высшее выражение стиля общего. В пору расцвета русской литературы выходившие на литературную сцену владели словом, а в моё время считавшиеся писателями, при наилучших намерениях в поисках правды, не отличались способностью писать, и читатели удовлетворялись писательским неумением, и покупатели стояли в очередях за любыми товарами, какие им «давали».