Литература как жизнь. Том I

О «петушках» Толстой говорил, когда писал «Холстомера». Два образцовых «петушка» – взмах хвостом, когда пегий мерин будто говорит табунщику: «Так, ничего, Нестер». Сколько сказано взмахом хвоста! И ещё когда Холстомер на лугу выбирает травки посвежее, чтобы подкормиться. Тогда Тургенев говорил Толстому: «Вы, Лев Николаевич, когда-то были лошадью!» А коннозаводчик Бутович считал, что лучше картины пасущегося табуна у Толстого ничего не написано. Знаток лошадей восклицает: «Сколько раз я видел всё это, а постиг и воссоздал Лев Николаевич!» Это и есть творческое всеведение, писательская способность передать, что сообразила лошадь, как говорил Константин Леонтьев. После ощутимой выразительности первых страниц старый мерин может рассказывать свою жизнь, рассуждать о людях и о Боге.

В нашей критике возникал спор, кто больше знает о мыслях лошади – Толстой или писатели-деревенщики? О чем и как мыслит лошадь, никому неизвестно. По мнению этолога Лоренца, у Киплинга звери думают не так, как они «думают» на самом деле, но, изучавший поведение животных ученый признал: когда читаешь Киплинга, нельзя не верить мыслям Пантеры. Нельзя не верить лошадиному мышлению, как оно воссоздано Толстым. Насколько я могу судить, есть лишь один момент на всю литературу, сравнимый со взмахом хвоста в «Холстомере»: размышления рысака Изумруда в «лошадином» рассказе Куприна. «Сено» – думает, жуя сено, серый Изумруд. Таких картин не нахожу у несомненно знающих крестьянскую жизнь и прекрасно понимающих, что в этой жизни значат лошади, а картин не нахожу, не потому что о лошадях наши пишущие знают недостаточно. Зачисленные в писатели не знают, что значит писать лошадей словами. Обычная ошибка – изобилие описательных деталей, но чем больше деталей, тем меньше зрительного впечатления. Ни Толстой, ни Куприн изображаемую ими лошадь не описывают, они создают лошадь.

Писательскими «петушками», то есть моментами неотразимой убедительности, могут быть не персонажи, а ситуации или же сами по себе слова, которые, когда мы читаем, кажется, бегут у нас перед глазами. Словесные создания, отделяющиеся от бумаги и обретающие жизнь, они объемны, их рассматриваешь как скульптуру со всех сторон, делая свои выводы об их смысле. Так проявляется способность писательская. К этому за счет ума, опыта и осведомленности добавляется всё остальное, но писатель, значит, способный создавать «петушков», нет – нет, что не означает отсутствие у пишущего других достоинств. Не писатель, только и всего.

Такова разница, которую, дискриминируя, предлагал установить Константин Леонтьев. Он говорил: Иван Грозный – чудовище, зато верующий, а социалист Роберт Оуэн – прекрасный человек, однако атеист. Что из этого следует? Не ищите веры там, где её нет. Нет и литературы без «петушков» – живых самозначащих словесных созданий. Похоже или непохоже выраженное словами на реальных петухов, но слова живые. Убедительность слов, создающих живые существа и зримые предметы, – мера умения писать. У разных писателей разные слова и различные живые существа, но эффект неизменно один и тот же – «живое описание» (Пушкин о прозе Гоголя).

У писателя слова живые – не правдивые, правдивых слов полно, правдиво писать способен всякий грамотный, а живые слова – это исключительно писательская способность. Хемингуэй говорил, что не о жизни хочет писать, а чтобы получалась жизнь. Не всегда ему удавалось, но было намерением понимавшего, чем отличается писательство. Большинство же пишущих пишут о жизни, о людях, о природе, и только истинный писатель (прав был Ричардс!) устраняет «о», подобно живописцу, достигая того же эффекта не красками, а словами, пишет что-то – слова создают предмет.

Насытившись жизнью и оторвавшись от реальности, писатель творит предмет описания и возвращает читателю вторую реальность, а читатель начинает чувствовать, как жизнь подражает искусству. В том и проявляется искусство слова. Выразительность изложения должна быть доведена до взмаха хвостом в «Холстомере». Тогда и только тогда это – искусство, вроде мастерского посыла у финиша на последней прямой: один и – близко никого! Писатель пишет смерть, пишет роды, пишет пейзаж, пишет лошадь, и всё это встает пред очами души читателей. Взмах хвостом, словно кристалл красящего вещества, растворяется в тексте и окрашивает текст правдоподобием. Истина – в убедительной выразительности слов. О чём ни сказано, то обретает самостоятельное существование. «Всё на свете ещё что-то значит» (Бодлер). Способность, говоря «бокал вина», «волк», «вечность», «любовь», «лошадь», создать ещё что-то, подсвет, придающий объемность описанному, и есть писательство.