Литература как жизнь. Том I

«Отрицательной возможностью» романтики называли некое событие несостоявшееся, однако значительное по самой возможности такого события. А разговора, как я уже сказал, было у нас два. При воспоминании о первом разговоре звучит у меня в памяти голос полный энергии и силы. Такой голос мог отказать в законной просьбе Борису Ливанову. Борис Николаевич готовил постановку «Тихого Дона», а времена военные. «Миша, – актер по дружбе попросил писателя, – пусть сын Григория выйдет на занавес – он ведь подрос и, наверное, воюет. Напиши монолог». Всякий, кто помнит те времена, подтвердит, как трудно было отказать в подобной просьбе. «Всё для фронта!» – лозунг того времени. Шолохов сказал: «Нет, не буду! Я написал роман…».

Нетрудно было добавить монолог, однако исказился бы смысл романа, трагедии неоптимистической (что и тревожило Николая Островского), речь примирила бы шолоховских героев с их трагической судьбой, ведь черное солнце как поднялось, так и стояло над Мелеховыми.

В телефоне четкий и сильный шолоховский голос настаивал, чтобы я назвал своё отчество. Без малейшей рисовки Шолохов отверг мой довод: слишком велика для меня честь по возрасту. Спрашивал, само собой, неспроста. Спорил же он о псевдонимах с Константином Симоновым, называя его «рыцарем с закрытым забралом». Откройся, кто ты на самом деле есть? Чей сын? Когда же отчество я назвал, тот же звонкий, приветливый голос произнёс: «Ну, вот, мы с тобой Михаил и Михайлович», – и как бы установив через имена неофициальную связь между нами, Шолохов столь же благожелательно продолжил: «Буду в Москве через месяц, тогда и увидимся: звони!». Через месяц: «Г-где жже ты? Ж-жду!».

В референтуре

Гибель Диляры

«Основная задача, поставленная перед Институтом Мировой литературы, это изучение русской литературы, литератур советских республик, а также зарубежной литературы, древней и современной».

Справочник по русской литературе Виктора Терраса, Издательство Йельского Университета, 1984.

Сотрудники Института пользовались нашими рефератами, а также получали от нас устную информацию. Мы выступали перед ними с обзорами зарубежной печати. Среди наших слушателей находились вошедшие в историю инакомыслящие. Светлана Иосифовна Аллилуева задала мне вопрос, есть ли надежда на будущее, изъяснялись мы с ней эзоповым языком, и мой ответ был: «Ни малейшей». Дочь Сталина покачала головой: «О, нет, вы не знаете…» А чего я не знаю, так и не смог от неё добиться. Сейчас её упрекают за то, что в своей второй книге, написанной и выпущенной уже за рубежом, она выдала мне неизвестное – назвала круг своих инакомыслящих друзей.

Слегка подавшись вперед и глядя на нас не косившим глазом, Андрей Донатович Синявский внимал нашим рассказам о том, что появился за рубежом некто печатающийся под псевдонимом «Абрам Терц». Мы же понятия не имели о том, что Синявский слушал о самом себе, равно как впоследствии не могли и подумать, что испытания, которые он принял на себя, были согласованы с властями, и ему в затворничестве позволили написать книгу в полемике с нашим общим представлением о Пушкине.

Работая над рефератами, чувствовал я себя пособником и противником той же силы. Говоря словами Герцена, поддерживал порядок отрицательно, изгрызал чрево идеологического монстра изнутри, по-конрадиански, вроде доктора Монигема из романа «Ностромо». Критические по нашему адресу пассажи пытался передать как можно выразительнее, чтобы тем, кто собирался использовать мои тексты как снаряды в идеологической войне, нельзя было увернуться от самоочевидности. «Почему у нас нельзя некоторые вещи назвать своими именами?» – как бы задавал я вопрос тем, кто в полемике с антисоветской пропагандой будут цитировать мои рефераты.