Литература как жизнь. Том I

Илья Сельвинский приходил на факультетский поэтический кружок с намерением возглавить студенческое творческое содружество. Стихов я не писал с тех пор, как сочинил поэму о Магнитке, но из солидарности с поэтами-друзьями тоже пришел, а уже в ИМЛИ Симмонсу переводил Семена Кирсанова. Не помню, почему потребовался перевод. Может быть, потому что со второй фразы по ходу беседы советский стихотворец стал читать советологу свою последнюю поэму и конца этому не предвиделось. Симмонс не обижался: «Что с него возьмешь? Поэт!», но приостановить биение кастальской струи все-таки требовалось, и я запросил пощады от истощения сил.

В Институте исторические личности состояли сотрудниками. Живые тени жестокого прошлого, те же самые люди, что не на жизнь, а на смерть (буквально) сражались друг с другом в схватках 30-х годов. Упомянутый без симпатии Маяковским в предсмертном письме Владимир Владимирович Ермилов делал на Ученом совете доклад «Основная идея Толстого». Сидевший рядом со мной пожилой сотрудник змеиным шепотом прошептал соседу-сверстнику: «Это что же за идея такая?» А тот отозвался ещё более ядовитым шипом: «Сам живи и дай жить другим».

Нужно мне было срочно вставить в реферат дату, когда выступили формалисты, попался мне в том же институтском коридоре их противник, конструктивист Корнелий Зелинский, чью статью о Есенине читал и перечитывал, и я у него спросил, не помнит ли он дату выступления его оппонентов. Устремив на меня тусклый, недобрый взгляд, Корнелий Люцианович едва слышно, словно осенняя листва, прошелестел: «Не помню». Дохнуло на меня злобой того времени.

Не в Институте, а в театре мне указали: «Горбов!» Автор обзора зарубежной русской литературы, похоже, прямо на людях прятался от людей. Невольные показания участников прежней литературной борьбы говорили о том, насколько запреты, взаимные обвинения и всевозможные низззя, были не принципиальны, а конъюнктурны – являлись следствием случайных обстоятельств, личных склок, однако в историю вошли как идейные разногласия, будто бы борьба с порочностью неких учений и взглядов. А в чем порочность? Интриговал против кого-то, а тот сумел отомстить, заклеймив обидчика как сторонника фрейдизма – тот, желая блеснуть эрудицией, цитировал или всего лишь упоминал «Толкование снов», на том и попался.

Обаяние формализма для нашего поколения отрицать невозможно. Формалисты считали себя образцом академической порядочности, и мы им верили. Острый на язык Виктор Борисович Шкловский когда ещё приходил к нам на факультет, восхищал, вспоминая постреволюционные годы: «Правила, говорят, мы нарушали… правила… Да ведь правил-то не было!». Приглашал: «Картошки и коньяку у меня хватит!». Кое-кто съездил к нему на дачу (во Внуково или Переделкино, сейчас уже не помню), но больше не ездили. Идея остранения, благодаря которой фамилия Шкловский попала в словари литературных терминов, осталась за ним потому, что им не указан первоисточник, без кавычек и сносок он использовал «Смех» Бергсона. Шкловский действовал по наитию, быстро схватывал, броско определял, однако, едва ли что-либо в самом деле изучал, к тому же не зная иностранных языков. Небрежность и развязность сказалась в его биографии Толстого, которая стоила издательству полкопейки за букву. В редакции подсчитали количество печатных знаков на восьмистах страницах. Пустяк? «Книгу до сих пор читают!» Что ж, бойко написано. Простили старику разгильдяйство, лишь Николай Арденс, ветеран толстовских штудий, оценил книгу, так сказать, «по заслугам», но на рецензию, разумеется, не обратили внимания, словно разноса и не было.