Литература как жизнь. Том I

Ещё в университетские годы мог я познакомиться с личностью, служившей Сноу образцом брата. Но кто же знал, что это – прототип? И время было другое, и я был другим. В ту пору пришлось мне переводить беседу ректора МГУ, математика, с иностранцем-математиком, они говорили о математике на математическом языке, а я в моих собственных глазах походил на взмокшего, опозорившегося мыша. В другой раз не в силах больше выносить унижения и муки я переводить отказался, а собеседником ректора должен был стать первостепенный физик и основатель молекулярной биологии Джон Бернал. «Ученый безграничной отваги», – определил Сноу, когда писал о нем для Британской энциклопедии. Готов был признать правоту даже тех, кто казалось бы ему совсем не союзники, среди них – Лысенко (сын-генетик мне объяснил: у Лысенко была незначительная правота, которую он сильно преувеличивал).

Анисимов и Сноу, каждый из них со своей стороны, пользовались поддержкой высших кругов, и благодаря их совместным усилиям состоялось присуждение Нобелевской премии Михаилу Шолохову. С нашей стороны силы противодействия шолоховской кандидатуре, быть может, и сумели бы даже Большому Ивану поставить заслон, но Сноу в международных пределах сказал своё слово – речь шла о переменах в мировой политике. Нобелевская премия крупнейшему советскому писателю должна была служить признаком перемен. Взаимопонимание между Иваном и Чарльзом упрочилось настолько, что Сноу назвал Анисимова «Ваней». Иван Иванович был согласен при условии, что станет называть англичанина «Чарли». Член Палаты Лордов вспыхнул: «Меня нельзя называть Чарли!» – «Почему же?» – полюбопытствовал Иван. – «У нас так называют маленьких собачек, – разъяснил Сэр Чарльз. – А меня разгневанные молодые люди, вроде Уэйна, называют Чарли… когда напьются».

Увидев преданность сотрудников ИМЛИ изучению своего предмета, Сноу сравнил Институт с монашеским орденом. «У вас же тють бро-одьят учёные с мьиро-овьими имьенями!» – воскликнул приехавший к нам на стажировку из Будапешта фольклорист Мартон Иштванович, чему я удивился, потому что не знал никого, кто был бы у нас окружен ореолом всесветной славы. В зарубежной прессе мне то и дело попадалось имя «Пропп», ленинградский фольклорист выступал в Институте с докладами, но как-то незаметно, по коридорам не шептались: «Пропп… Пропп…» В тех же коридорах Мартон столкнулся со старичком, в котором узнал филолога с мировым именем. Так выразился Мартон, а наши секретарши третировали старичка за встрепаный вид как «существо ископаемое». Ученым с мировым именем оказался Петр Григорьевич Богатырев, который был для нас создателем на русском языке «Бравого солдата Швейка», но даже за «Швейка» ему не воздавалось должное. Так перевел, что, заучивая наизусть «Похождения бравого солдата» в его переводе, многие, кажется, полагали, будто Гашек писал по-русски. Для меня же Петр Григорьевич и вовсе ничего особенного не представлял. В Институте был он, как и я (!), сотрудником и, сверх того, являлся моим соседом по Большой Якиманке (бывш. Димитрова). Когда перебрался я со Страстного в Замоскворечье, то оказался с Петром Григорьевичем рядом, жили через дом[176].

Застал я Петровского Федора Александровича. Целый день ехал в микроавтобусе с ним лицом к лицу – группой сотрудников направлялись мы в Болдино. Сидя напротив от Федора Александровича, я невольно наблюдал легендарного латиниста, о котором приходилось слышать от университетской преподавательницы латыни, она часто говорила: «Как перевел Федор Александрович, у Федора Александровича это выражено словами…» В руках у знатока был термос, он часто к нему прикладывался. Старик находился всю дорогу в приподнятом настроении высокого градуса, его даже не потрясла путевая нелепица. Ехали мы ехали и не доехали до Болдина по причине, помешавшей сто пятьдесят лет назад Пушкину из Болдина выехать: бездорожье. «Надо было на вертолете лететь», – утешали нас местные.