Чем-то она похожа на цыганку – смуглая, порывистая, с прозрачно-зеленоватыми глазами, которые с возрастом наверняка посереют. Из-под белого халата выглядывает край юбки матросской расцветки, а волосы под косынкой не свёрнуты в скучный правильный узел, но острижены – лихо, беспорядочно, по-пиратски.
Только попугая на плече не хватает и золотых колец в ушах.
В этой палатке обычно пахнет карболкой, немытым телом и загнивающей кровью, но мне сейчас чудится запах моря.
– Кого жалко?
– Невесту вашу, – с вызовом отвечает медсестричка. Движения у неё по-прежнему аккуратные, шов почти не чувствуется, даром, что пол-лица распахано. – Она, наверно, красавца-героя с войны ждёт, и такая неприятность…
Смеяться сейчас мне категорически нельзя, но я всё же смеюсь.
Надо же, кто ещё тут не умеет делать комплименты.
– Там, где невесте надо, у меня увечий нет.
Медсестричка вспыхивает до корней волос и пинает меня в лодыжку уже сильно.
– Извольте сидеть смирно, офицер. И не говорить глупостей.
Улыбаюсь краешком губ.
И впрямь – девочка ещё.
Наверное, мне правда надо бы сейчас ругать шальные осколки, гранаты, сквернословить по-страшному, как Уилл. Но, честно сказать, я слишком рад, что глаз остался цел. Седое пугало может быть лётчиком, а седое одноглазое пугало…
А небо – это всё.
Небо сегодня чистое, как никогда; солнце яркое по-весеннему и цветёт где-то совсем близко шальная акация – такие невозможно воздушные жёлтые шарики, и на «кухне» стучат ложки по мискам – жизнь везде, и каждый её оттенок прекрасен. Даже боль. Особенно боль – после того, как побываешь в пяти шагах от разорвавшейся гранаты и отделаешься швом на пол-лица.
Медсестра заканчивает шить и начинает убирать инструменты.
Щурюсь то на неё, то на солнце – слепит одинаково.
– Вы свободны, офицер. Завтра утром пожалуйте на обработку.
Она вешает короб с инструментами себе на плечо – собирается возвращаться в госпиталь. Я захожу перед ней, не давая выйти из палатки, встаю близко – лицом к лицу, дыхание смешивается.
И правда, морем пахнет.
– Знаете, а на самом деле у меня нет невесты.
Говорю – и быстро прикасаюсь губами к губам; она выше меня, совсем немного, но приходится привставать на мыски. Потом отстраняюсь – и замираю, выжидаю, позволяю сделать выбор.
Я так хочу ещё один глоток этой жизни.
– …а у меня жених есть.
Она говорит, но не уходит; стоит всё так же, близко-близко, и глаза у неё уже не зелёные, а чёрные из-за расширенных зрачков, и где-то в их глубине отражается седое чудовище со швом на пол-лица.
Чудовище улыбается.