Лист ожидания. Новеллы

— А как иначе с такими родителями-то… упокой, Господи… Они тебе всё дали … и я, как могла, старалась. Разве отправила тебя в эту деревенскую школу, где даже языка нет? Когда все кругом говорили, мол, дура ты, Шура, взрослую девку без присмотра в райцентр пускать… а я им: не место тебе тут, среди балбесов ихних, грамотная ты, в городе росла…

— Ба, а ты не обижалась, что они не навещали тебя? И меня не привозили? — не раз спрашивала я её.

— Стало быть, так надо было, — она поджимала губы и уходила во двор, вдруг вспоминая о каком-нибудь деле. А потом возвращалась и добавляла:

— А мне Татьяна, мать твоя, как Павлика похоронили, на сороковой день, сказала, мол, будет она жить дальше: поедет в город устраиваться за ради тебя…ты тогда совсем малышкой была… Потом уже из города написала, что встретила человека, Сергея то есть, отчима твоего, что приезжать нет возможности… чего ж обижаться-то…

Или:

— На покойницу-то грех обижаться… вишь, как повернулось-то… сгореть в собственном доме… вот горе… Я каждый день молюсь, детка, что ты в том пожаре уцелела… ведь чудом спаслась-то. А бабы наши ещё шептаться вздумали за моей спиной… ну, бабьё оно и есть бабьё, что с них взять… тьфу! Не думай о них, детка, не бери в голову…

А иногда вспоминала отчима:

— Разговаривала я с ним, с Сергеем-то… хороший был человек, вежливый… Я тот раз просила, чтобы ты хоть на пару неделек летом приехала, ведь и молочко своё, и огород кому ращу-то… Нет, говорит, Александра Петровна, девочке уже оплатили языковой лагерь… Вишь, как заботился о тебе… чего ж обижаться…

Я сдала экзамены и по баллам проходила на иняз, но в последний момент подала документы на психологию. Туда и поступила.

Учиться было скучно: одни общие предметы и ничего из того, ради чего я пришла на факультет. В общежитии тоже было тоскливо, и покрывало не помогало. А потом я познакомилась со Стёпой.

Я стояла у плиты на обшарпанной общажной кухне, пропахшей жареным луком и сигаретами, и помешивала макароны, которые бурлили в бабушкиной кастрюльке, а он сидел на широком облупившемся подоконнике и курил в открытую форточку.

— А в тюрьме сейчас ужин — макароны, — вдруг сказал он.

Я вздрогнула и обожглась о горячую ложку с макарониной: в этот момент пробовала её готовность.

— В какой ещё тюрьме? — не оборачиваясь, спросила я.

— Д…джентльмены удачи же, ну, — грустно сказал Стёпа, заикаясь, и затушил окурок в грязной банке из-под кофе, которая заменяла пепельницу. — Это комедия Гайдая, не смотрела?

Я промолчала. Пока в прошлом году не переехала к бабушке, вместо кино и телевизора у меня были лишь книги: так решил отчим, а мать во всём с ним соглашалась. Помню, как каждый раз перед сном я проходила мимо комнаты родителей в ванную и слышала красивую музыку, которая раздавалась из-за закрытой двери, приглушённые голоса с нарочито выраженной интонацией, выстрелы, визг автомобильных тормозов и разные другие звуки из фильмов, которые шли по телевизору. А сквозь глухую стену, которая отделяла мою комнату от их спальни, иногда слышала, как смеётся отчим, а с ним и мама: в такой вечер они, наверное, смотрели комедию, может быть даже «Джентльменов удачи», о которых говорил Стёпа.

Я развернулась к окну и наконец рассмотрела посланный мне к ужину экземпляр мужского пола. Он был худощав, очкаст и сутул. В резиновых тапочках на босу ногу, трениках и линялой футболке с надписью «ГрОб». Я вспомнила, как до этого он стрелял сигареты в коридоре и спросила:

— Макароны будешь?

— С кетчупом! — обрадовался он. — У меня есть, только он острый…

— Сойдёт. Тащи.

Я стала подкармливать Стёпу: он жил на одну стипендию, потому что его мать недавно родила и ей было не до старшего сына, — и он тихо в меня влюбился. Заходил за мной, чтобы разбудить к первой паре (—Ты что, совсем не слышишь будильник?), таскался со мной повсюду, не приставал с глупостями и не обижался, когда мне не хотелось никого видеть.

— Ну ладно, — вздыхал Стёпа, когда я не открывала ему, — пойду пока почитаю, а ты, как станешь снова нормальной, стучись.

Я стучалась, и он со снисходительной улыбкой впускал меня в свою крохотную, заваленную книгами и компакт-дисками комнатку, которую делил с парнем из Перми.

— А ты знаешь, с какого города Пастернак писал Юрятин? — спросил меня Стёпин сосед, когда мы познакомились, — как и Стёпа, он учился на филфаке.

Я знала, но со старательным интересом выслушивала пермяка, который гордился причастностью своего города к произведению классика, будто бы он, долговязый прыщавый студент, лично на это как-то повлиял. Зато он, кажется, одобрил Стёпин выбор — когда я приходила, он тут же вспоминал, что ему надо на почту, пару писем отправить.

Почтамт был недалеко от нашего общежития. Накануне Нового года, в разгар зимней сессии, я пришла туда, чтобы поговорить с бабушкой.

— Кабинка номер три, — объявила откуда-то из-за стекла телефонистка и назвала знакомую деревню.

Я сняла холодную тяжёлую трубку с рычага и услышала взволнованный бабушкин голос:

— Алло, алло…

— Это я, ба…

— Детка моя, у тебя всё хорошо?