Лист ожидания. Новеллы

Я поднажал, и рассохшаяся калитка поддалась. Во дворе было пусто и тихо. Я опасливо поглядел на собачью будку, потом, уже расслабившись, на курятник — никого. Негромко окликнул хозяйку — тишина. Где-то в глубине дома услышал позвякивание посуды. Поднялся на крыльцо и осторожно постучал в дверь. С минуту постоял, а потом дернул ручку — не заперто. Вошел в прихожую и увидел в дверном проеме невысокую седую женщину в ярком сарафане — подтянутую и моложавую.

— Творог? Сыр? Да вы проходите! — она приветливо улыбалась и была совсем не похожа на пожилую вдову, которую я ожидал увидеть.

— Я Алексей.

— Тогда тем более, чего стоять-то. Хотя нет, подожди-ка, — она вдруг исчезла где-то в доме, а через мгновенье уже вернулась с трехлитровой банкой молока. — Это я, голова моя дырявая, забыла утром Надежде отвезти с развозкой, — она вручила мне банку и, порывшись в карманах сарафана, достала ключи от машины.

— Белая Нива за домом. Водишь?

— Вожу.

— Денег с нее не бери, даже если совать будет. Дети у нее. Понял?

— Понял.

Потом она объясняла мне, где живет Надежда, а я стоял, держа в одной руке теплую банку молока, а в другой — прохладные ключи от машины, кивал и смотрел вглубь просторной, залитой солнцем кухни, где на старенькой табуретке, накрытая полотенцем, стояла большая зеленая кастрюля.

Детка

Hа неведомой поляне тает одуванчик,

А в оскаленном сердце зреет

Невыносимая лёгкость бытия.

Егор Летов, «Гражданская Оборона».

Помню тот морозный зимний вечер, когда мы с Галей стояли у дороги, напротив сельсовета, ждали автобус. Я ехала в райцентр на учёбу: выходные, которые я проводила у бабушки, заканчивались. А Гале надо было в соседнее село, в Потаповку. Своей окраиной Потаповка выходила прямо к трассе, и в этом месте возник рынок. Там Галя по ночам торговала пирожками — их покупали дальнобойщики, которые транзитом шли на Москву и останавливались отдохнуть. Пироги она возила в большой клетчатой сумке.

— Укутала в шерстяную кофту, но, боюсь, остынут… — сказала она, пританцовывая.

— Холодно сегодня, — сказала я. Она была единственной из местных, кто не сторонился меня — хотелось отплатить ей хотя бы вежливостью. Галя была старше вдвое и ничего общего, кроме этой остановки, у нас с ней не было. Я с отличием заканчивала школу и готовилась поступать на иняз в столицу, играла на фортепиано и могла прочесть Кундеру в подлиннике, если бы захотела. А Галя — обычная деревенская женщина с маленькими глазками на широком рубленом лице. Попивает, как говорила бабушка. Ей, конечно, было виднее: она знала Галю ещё с тех пор, когда та босой девчонкой лазила через забор, чтобы ободрать кусты малины на соседском бабушкином участке.

Чуть поодаль от нас беспечно носились Галины дети — мальчик лет десяти и девочка постарше. Бегали друг за дружкой, кидаясь рассыпчатым от мороза снегом, и заливисто смеялись.

— Оксана! — визгливо крикнула Галя дочери. — Хватит беситься уже, употеете!

И тихонько, поворачиваясь ко мне:

— Употеют, простудятся…

— Угу, — кивнула я. Мне совсем не хотелось разговаривать.

— Всегда меня провожают, обезьянки эдакие…

Я с интересом посмотрела на Галю: она глядела на ребят и улыбалась мягко, одними уголками губ, отчего её лицо делалось приятнее. Надо же, подумала я и представила, как Галя утром вернётся с рынка, затопит в сонной хате печь и соберёт завтрак; как отрежет детям по куску непроданного пирога с капустой, разольёт по кружкам дымящийся чай и сядет за большой стол из потемневшего выщербленного дерева; как опрокинет, может, рюмку-другую домашней настойки, да и какая разница, когда так тепло и уютно в доме, в котором пахнет не заправленными детскими кроватками, сосновым жаром и малиновым листом, на котором заварен чай.

Фонарь у сельсовета уютно освещал пятачок, на котором, ожидая автобус, стояли мы с Галей и играли её дети. Они пытались лепить снежки, но те лишь рассыпались в их шерстяных варежках. На темно-синем небе нарядно искрились первые звёзды, а воздух был остро прозрачен и чист.

Галю потом не видела. Я закончила школу и уехала в Москву, как и хотела. Бабушка собрала мне в дорогу большую сумку с домашними припасами на первое время. А ещё положила небольшую кастрюльку и покрывало, которое сшила из разноцветных лоскутков. На мои возражения сказала:

— Вот я помню, как Павлик, отец твой, уезжал поступать… так я ему тоже покрывальце дала. И вот он пишет мне, мол, заходит в комнату в общежитии… и хоть плачь: всё казённое, холодное… а достал покрывальце-то — и теплее стало. А кастрюлька всегда пригодится — хоть пару яиц сварить, хоть крупу.

Она была уверена, что без её стряпни я пропаду: каждую неделю, отправляя меня в райцентр, где я снимала комнату и училась в гимназии, она давала мне баночки с супом, завёрнутые в фольгу котлеты и даже варёную картошку в запотевшем целлофане.

С другой стороны, бабушка верила, что я без проблем поступлю и выучусь в Москве.