Лист Мёбиуса

– Упустил я в суете сына, ох, упустил. На воровство его потянуло с детства. То фонарик у кого-нибудь стащит, то велосипед. Я уж его лупил-лупил, а он все равно со скользкой дорожки не сходит. Однажды я узнал, где у его шпаны «малина», пришел туда с дружинниками, схватил сына за руку и повел в комнату по делам несовершеннолетних. Так и так, мол, оформляйте в специальную школу для трудновоспитуемых детей. Я – коммунист, член райкома партии, меня уважают. Оформили быстро, без проволочек. Думал, образумится сын. А из него там настоящего урку сделали! Так он срок за сроком отсиживал. Только выйдет на свободу, через месяц-другой – опять загремел. Я поначалу ездил на свидания, но он не хотел со мной встречаться. «Грев», говорит, посылки, значит, высылай, а сам не приезжай, видеть тебя не хочу. Он между сроками даже ни разу и домой-то не являлся. А тут месяц назад нагрянул. Я обрадовался, думал, простил сын, на путь истинный встал.

– Встал на путь истинный? – спросил я.

– Какое там! – Иван Григорьевич с досадой махнул рукой. – Все это было военной хитростью. Неделю нормально жил, отсыпался, вечерами мы с ним «бойковку» попивали. Потом он с зятем подрался (мужем дочери), порвал ему селезенку об угол стола, вилкой руку проколол. Еле дело уговорил не заводить. Дальше – больше! На улицах стал пропадать, думаю, грабежами промышлял, в рестораны наведываться. От разговоров насчет устройства на работу уклонялся. Но раз вечером насел я на него, упрекать начал, воспитывать. Так он мне в ответ такого наговорил, что не выдержал я – ударил. Он только этого и ждал, налетел, как зверь, на пол повалил, ногами стал бить, сломал два ребра, выбил вставную челюсть и ногой ее раздавил. До потери сознания меня избил. Сам «скорую» вызвал, в больницу отправил. Я через неделю наведываюсь домой, а там – шаром покати. Телевизор, ковры, посуда, радиоприемники, магнитола, белье, одежда, мебель – все исчезло. Загнал мой сыночек барыгам по дешевке!

– Ни хрена себе! – присвистнул я.

– Стал я его искать, да где там. Ищи ветра в поле. Все-таки у дружков его подельников узнал, что покатил Лысак (его так дружки называли, Григория моего!) в стольный город Москву. На большое дело. А через нашу станцию только вот этот поезд и идет – «Москва–Чита»!

– Так он на этом поезде? – догадался я.

– На Листе Мебиуса. Я ж ему про эту аномалию тоже рассказывал. Он не верил, сказки, говорит. А здесь его очень непросто отыскать! Я ж этим и занимаюсь! Читаю-то между делом. Все ищу его и ищу. Вернуть на Землю хочу, может, и посадить, если не покается.

– Сомневаюсь, что он покается, – покачал я головой.

– Но нельзя ему здесь находиться, беды натворит. Мое упущение, моя ошибка. И я должен все исправить. А уж когда с сыном разберусь, буду вызволять с этого поезда остальных пассажиров. Ну, да ладно. Соловья баснями не кормят. Что ты решил?

– Буду выходить. Если столько времени потеряно, больше терять нельзя. Но и вычеркивать все из памяти я не хочу.

– Да не из памяти, из жизни, – поправил Бойко. – Тогда надо уходить по-английски, не прощаясь. Вещи?

– Все свое – ношу с собой! – бодро ответил я.

– Молодец, друг-товарищ, философ! – похвалил меня человек сорок-тысяч-томов-прочитавший. – Пошли?

– Поехали!

47.

Собака, укусившая хозяина, ведет себя виновато и подобострастно, поджимая хвост и заискивая. Подобную картину представлял собой и Лысак, вернувшийся примерно через час. Ласковым голосом, как ни в чем не бывало, он начал разговор:

– Прикинь, боксер, старатели не хотят на гитару играть. У них свой талант по струнам бряцает. Базарят, пусть твой музыкант блеснет. Тогда, может, и поставят ее на кон.

Я подозрительно посмотрел на Лысака. Я догадывался, что он затеял какую-то игру. Но какую? Понять не мог. Больше у меня нечего было взять, чтобы проиграть в карты. Какого тогда черта?

– Похмелить обещали! – ощерился фиксами Лысак. Это был весомый аргумент.

– Ладно, пошли, – поднялся я решительно. Лысак отступил на шаг.

Старатели все сплошь были бородатыми и поддатыми. Четверо сидели за столом, пятый спал на второй полке. В стаканах плескалась водка, на засаленной газете лежали картошка и хлеб, а также колода карт. Один старатель с черной бородой играл на моей гитаре. Слова он бубнил, я отчетливо слышал лишь: «Москва–Воркута». Нам кивнули на водку. Выпили, присели. Черная борода закончил петь и протянул мне гитару:

– Изобрази что-нибудь.

Я не знал, какие песни здесь принимают, и запел что-то гусарское. По кислым рожам понял – не то. Сыграл еще что-то ритмическое. Опять мимо.

– Не, – сказал Черная борода, – гитару не вернем. Самим нужна.

– Пошли, взорвем, – с досадой позвал меня Лысак и двинулся в сторону тамбура.

– Погоди, – потянул меня за рукав Черная борода. – Сядь на минуту.

Лысак посмотрел многозначительно на всех и ушел.

– Паря, будь осторожен с этим… лысым, – зашептал мне на ухо пьяный бородач, от него несло недельным перегаром. – Он тебя нам в карты проиграл.

– Чего? – не понял я.