Лист Мёбиуса

– Буду! – протянул я стакан. Мы выпили. Придя в себя, я пошарил рукой рядом с собой в поисках гитары. – А где?

– Что где? – отвел взгляд Лысак.

– Ах ты, сука! – я схватил его за грудки. – Загнал все-таки гитару!?

– Обменял! – оттолкнул меня Лысак. – Ты сидишь, кумаришь! Жабры горят! А они больше библию не читают, тоже кумарят. Еле уладил. Махнул, не глядя, гитару на два пузыря. А ты сучишь беспредельно, хлюст рукопашный!

– Кто они? – спросил я, еле себя сдерживая. Желваки ходили на скулах, зубы скрипели, кулаки сжимались и разжимались.

– Старатели, – нехотя стал объяснять Лысак. – Они из отпуска едут, пустые. Зато водкой затоварились – по самое «не могу»! Мельница закрылась, а так бы я с гитарой вернулся. Я не ветрогон какой-то, а стирогон! Ну, если ты жлоб, метнусь – водку отдам, гитару вызволю.

Я помолчал немного. Гитару, конечно, жалко, но и водки хотелось сильно. Гитара – не дефицит, купить можно. А водки и впрямь сейчас так просто не достать.

– Оставь, – решил я. – Как старатели проснутся, попробуй гитару отыграй. Скучно без гитары.

– Замяли? – повеселел Лысак и хлопнул ладонью по моей ладони. – Не ссы, боксер, отыграю! Заметано!

Я понял, что с моим попутчиком надо держать ухо востро, как бы он ни втирался в доверие, было ясно – он грамотно меня разводит. С другой стороны – водка есть? Есть! Да пошло оно все прахом! Наливай!

Мы к утру опять все приговорили, но спать так и не ложились. Лысак рассказывал о зоне, понятиях, которые нарушать западло. О беспределе и вертухаях. О медвежатниках и марвихерах. О буграх, шестерках и «петухах». О суках и козлах. О светофорах и куме… Половину из того, что он рассказывал, я не понимал. Особенно когда Лысак сильно по фене ботал. От водки и рассказов Лысака в голове царил сумбур. Он часто повторял, что мечтает «добыть шмеля». Видимо, это была фартовая добыча, которая бы обеспечила Лысаку безбедную жизнь до самой пенсии. Хотя какая пенсия у картежника и вора? «И ждет меня не пенсия, а срок!» Шмель мне представился большим и жирным, его желтые полосы на черном лохматом теле отливали червонным золотом, как фиксы Лысака. Шмель лениво и низко летел над землей, прозрачные крылья его медленно двигались вверх и вниз, а Лысак, размахивая коричнево-бурым толсторюпинским «спинжаком», бежал следом, периодически прихлопывая шмеля. При этом зэк выкрикивал: «Зяблик чуханистый, верблюд брусковый, мышь чердачная, ишак с дипломом, фраер дикий, шкварка заширенная! Стой, редиска! Я тебя на бригаду кину, машку из тебя сделаю! Мошка с бекасами, дятел вольтанутый! Я тебе луну в очко вставлю, торшером будешь! Замочу, падла! Век воли не видать!» Шмель, как и я, ни черта не понимал, почему его называют верблюдом и дятлом одновременно. Он гудел от натуги и не давался Лысаку. «Шнифты выколю, шнобель сверну!» – не унимался Лысак, выбивая пыль из шмеля. «Хрю!» – сказал ему шмель.

– Что «хрю»? – остановил фонтан красноречия Лысак.

– Ничего, музыкой навеяло! – ответил я, отгоняя наваждение. Порядочным людям зеленые чертики мерещатся, а мне – шмели величиной с ишака!

– Метнусь к старателям, может, проснулись, – сказал Лысак, потирая покрасневшие глаза. – Идти только не с чем. Может, рубашку твою толкнем?

– Лысый, хочешь в глаз? – вместо ответа спросил я, показывая сжатый кулак. – Терпение мое сейчас лопнет! Понял?

– Ты меня на «понял» не бери, понял? Борзой что ли? – зло сверкнул глазами Лысак. Договорить он не успел, так как получил удар в челюсть. – Ай, хлюст рукопашный! Точно, боксер! Понял я, понял! Ухожу!

Лысак примирительно поднял руки кверху. Глаза его не говорили о примирении.

– Пошел ты! – крикнул я ему в след.

46.

«…я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное – получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но когда душа таит зерно пламенного растения – чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии.

Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключенного, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит лошадь ради другого коня, которому не везет, тогда все поймут, как это приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение и… вовремя сказанное нужное слово. Владеть этим – значит, владеть всем. Что до меня, то наше начало – мое и Ассоль – останется нам навсегда в алом отблеске парусов, созданных глубиной сердца, знающего, что такое любовь. Поняли вы меня?

– Да, капитан, – Пантен крякнул, вытерев усы аккуратно сложенным чистым платочком. – Я все понял. Вы меня тронули. Пойду я вниз и попрошу прощения у Никса, которого вчера ругал за потопленное ведро. И дам ему табаку – свой он проиграл в карты».

Я закрыл книгу с тиснением на обложке – «Александр Грин». Федя Толсторюпин сидел рядом и слушал, открыв рот.

– Здорово, – наконец сказал он. – Дай почитать!

– В библиотеке возьмешь! – осадил я его читательский пыл. – Мне Григорьевич в дорогу дал, должен же я как-то время коротать.