Лис

Пока Сережа говорил, сильнее всего Павла задело не то, что его обвиняют в малодушии и лицемерии. Больно было сознавать, что Тагерт, оказывается, не считает его другом. Это выглядело как предательство, нарушение каких-то клятв, никогда не принесенных, но подспудно ощущаемых. Тагерт разговаривал с Пашей как взрослый, причем именно как чужой взрослый, словно в течение долгих лет он, Паша, не сделал столько всего для их дружбы. Вертелось и готовилось вылететь возражение: мол, что же ты вместо себя отправил на подвиг пацана. Но в последний момент вспомнил вдруг, как Тагерт ходил к Водовзводнову хлопотать за Петюню, когда тот готовился поступать в университет. Ни за что Паша не хотел бы, чтобы сейчас Тагерт срезал его этим козырем. Потому как тогда выходило бы, что все ради друга в нужный момент переступают через свою неохоту и страх. Все, кроме него, Павла Королюка. Поэтому он спокойно произнес:

– Что ж, Сергей Генрихович. – Он совершенно непроизвольно перешел на «вы», как бы возвращаясь в то время, когда Тагерт был его преподавателем. – Желаю вам удачи и всего наилучшего.

Дав отбой, он посмотрел на телефон так, словно это был вовсе не телефон, а вагон, в котором катилась в тартарары – «и … бы с ней!» – целая огромная эпоха, которую сентиментальный болван вроде Тагерта называет «молодость».

•

По многолетней привычке Тагерт проснулся рано. Еще не рассвело и долго не рассветет – предел декабря. Он осторожно выскользнул из постели – Лии ехать к десяти, пусть поспит человек.

Целую неделю он оставался дома. Устраиваться на работу перед Новым годом не стоит даже пытаться, он займется этим в январе. Казалось бы, наслаждайся внезапными каникулами: высыпайся, читай, ходи по театрам и выставкам, зови гостей или езжай в гости. Но Тагерт безотчетно пытался заместить работу какими-нибудь обязательными делами, словно чувствовал вину за непредвиденную свободу. Он собирал документы на загранпаспорт, отвозил Галину Савельевну в поликлинику, сдавал в ремонт монитор, занимался стряпней, а в паузах переводил Тертуллиана.

На кухню, потягиваясь, вышла Лия в синей шелковой пижаме, украшенной солнцами, лунами и улыбающимися облаками. Она уткнулась в мужа сонным поцелуем, словно хотела доспать хоть несколько минут в объятьях.

– Если бы мне можно было оставаться дома, я бы не покидала постель и тебя. А ты? Спал бы и спал.

– Жизнь есть сон. Хочу проснуться.

Лия прижалась крепче и теплым дыханием сказала:

– Ну не грусти, не надо. Я скоро к тебе вернусь.

Из всех способов наладить настроение сегодня был доступен один. Тагерт всегда прибегал к нему, когда мыслей становилось слишком много и они путались, точно рыбацкая леска. Нужно навести в доме порядок, притом непременно избавляясь от ненужных вещей. Он перебрал платяной шкаф, освободив несколько деревянных треугольников от старых рубах – белых и клетчатых. За окном проморгался рассвет, и на пол легла щепка розового глянца.

Труднее всего изгонять книги, даже те, что точно не станешь перечитывать никогда. Их набралось с десяток, но Тагерт точно знал, что освободившиеся пазухи долго пустовать не будут. Нет, сделанного недостаточно. Он распахнул дверцы антресолей, где хранилось сосланное в забвение, от чего по разным причинам не хватало сил избавиться навсегда. Антресоли были чем-то вроде маленького чердака. «Вот идеальное место для скелетов», – подумал Тагерт, спуская на пол тяжелые картонные коробки.

Он стирал с картона тонкую пыль, делал паузу и заглядывал внутрь. Господи, для чего здесь этот сломанный принтер? Долой! Кто станет есть из этих щербатых тарелок с двойным золотым ободком? Надо оставить их внизу, у входных дверей – кто-нибудь увезет на дачу, будет из них есть щербатыми ложками. О боги, сколько грусти в ненужных вещах! Сколько прощального укора! А это что? Распечатав очередной короб, Тагерт обнаружил какие-то тетради, стопки исписанной бумаги, полупрозрачные папки с машинописными листами. Не может быть! Картонка была доверху набита ископаемыми его студенческой жизни: курсовые, выписки из книг, тетради с конспектами, запасной экземпляр дипломной работы. Бледные машинописные буквы из третьей копии: «Стоические корни философии Цицерона». Прочитал половину наугад раскрытой страницы. Нет, это невозможно: что за язык, что за надменной наукообразие. Румяный мальчик, нацепивший профессорские очки, играет в книжного червя. Выбросить? Нет, не сегодня, когда-нибудь потом. Тетрадь по сравнительному языкознанию. Вот на полях тщательно заштрихованная синей шариковой ручкой бычья голова, на одном из рогов звездочка. Тагерт вспомнил профессора Широкова, его размашистые жесты и столь же размашистые метафоры, изящную трость. Почему Тагерт рисовал на его лекции? Точно не от скуки. Скорее, захватила какая-то мысль и, следуя за ней, он рисовал этого минотавра. Что за мысль? Куда она вела?