Лис

– Как, например, лживый отчет о посещении моего семинара? – с невинным видом поинтересовался Тагерт. – Тут бы надо разбираться с теми, кто подает и заказывает такие сигналы.

– На что вы, собственно, намекаете? – Выражение лица Матониной не переменилось.

– Не то чтобы намекаю. Скорее, обвиняю.

– Кого?

– Вас.

Проректор и заведующая кафедрой переглянулись.

– Я обвиняю вас в том, что вы хотите отбросить преподавание на двадцать лет назад. В том, что вы решили закрыть нашим студентам доступ к римскому праву – единственной серьезной причине изучать латынь – к самым точным, важным словам Ульпиана, Гая, Павла, Модестина, Папиниана, а вместо этого предлагаете суррогатный язык, примитивные бессодержательные фразы, придуманные советскими методистами позапрошлого поколения. Вы решили выбросить на свалку все…

Он не успел договорить, его перебила Матонина:

– А правду говорят, что некоторые преподаватели крутят романы со студентками? Можем и об этом поговорить, Сергей Генрихович.

– Правду, правду говорят. Моя жена – студентка, и роман с моей женой вас совершенно не касается.

– Ну это как посмотреть, – подала голос Булкина.

– Вы смотрите в оба, Галина Мироновна, куда хотите. Вот на кафедре иностранных языков, которой вы заведуете, преподаватели дают частные уроки студентам, которые потом им же сдают экзамен. Можно туда посмотреть. Имена вам известны.

– Это что? Да как вы смеете?

– А можно, Марина Юрьевна, посмотреть на то, как в университете осваивают иностранные гранты. Тоже захватывающее, доложу вам, зрелище. Или кандидатские диссертации для депутатов, которые наши преподаватели и аспиранты склеивают из обрезков своих. Вы и правда считаете, что мои семейные дела для вас важнее?

Выражение неудовольствия, на минуту появившееся на лице Матониной, исчезло.

– Давайте не будем отклоняться от нашей темы, коллеги. Итак, Сергей Генрихович, вы не желаете прислушаться к требованиям кафедры и ректората?

– А почему театру «Лис» так и не позволили репетировать и выступить в зале? Чем студенты провинились?

Булкина, пунцовея от сдержанного гнева, отчеканила:

– Сергей Генрихович, будьте любезны проявить уважение. Вы не со студентами разговариваете.

– Со студентами было бы гораздо приятнее, Галина Мироновна. Но боюсь, у меня нет выбора. Итак. Я готов преподавать свою науку как должно, а не как прикажете.

– Боюсь, Сергей Генрихович, есть общая для всех дисциплина.

– Хорошо, что хирургов не заставляют учить анатомию по кукле Барби или по кукле Маше, еще более пластмассовой и простой. Как же не хватает Игоря Анисимовича!

– Надеемся, вы примете правильное решение, – Марина Юрьевна сочла шутку про хирурга признаком того, что собеседник готов пойти на уступки.

– …Но для чего же он передал власть в такие руки, которые умеют только загребать? Вот вопрос.

– Что вы себе позволяете? – голос Булкиной повысился почти до крика.

– Создать такой университет и передать – своей волей, в полном сознании – узколобым носителям силы. Что это? Безумие? Осложнение болезни? Рок?

– Довольно, Сергей Генрихович!

Тагерт чувствовал вкус своего сердцебиения: на языке, как после драки, плыл вкус собственной крови. «Вот и конец твоей латыни. А ты думал, мертвому языку ничего не сделать?» Оставаться в кабинете не имело смысла. Все, что следовало сказать, сказано с избытком, изменить ничего нельзя. Тагерт встал, стараясь не спешить, кивнул и направился к выходу. В дверях он столкнулся с Кожухом, которого не видел со времени визита, когда просил сохранить декорации в университетском гараже.

– Какие люди в Голливуде! – благодушно приветствовал его Кожух и протянул руку.

Тагерт понимал, что нельзя отвечать на рукопожатие, но помимо воли отдал руку, которую Кожух сжал так крепко, словно пытался изменить ее форму. Чувствуя след этого постыдного пожатия как ожог, Тагерт шел по коридорам, покидая прежнюю жизнь навсегда.

•

– Лия, я не понимаю, какая связь? – Герман Чеграш мерил шагами кухню, каждый раз меняя направление: от холодильника к окну, от окна к умывальнику, от умывальника к дверям. – Он преподаватель, у него нелады с руководством. Ты студентка.

– Я его жена.

Лия сидела за столом, сцепив пальцы рук. Ее взгляд то и дело задерживался на золотом ободке кольца.

– И что? Если бы он стал деканом, ты пошла бы в аспирантуру?

– Если бы он стал деканом, я стала бы ректором. Я главная.

Отец остановился у окна, отвернувшись от Лии. Возможно, не хотел, чтобы дочь видела его непрошеную улыбку.

– Тоже мне, жена декабриста. Мы деньги внесли за год обучения, теперь о них забыть? Не дороговато за красивый жест, учитывая… Ладно, к свиньям, не учитывая.

Чеграш снова принялся ходить из угла в угол.

– Послушай меня. – Голос Лии как бы изменил цвет. – Никогда не понимала жен, которые живут при муже, как декоративные растения, или, не знаю, кошки. У мужа, мол, своя мужская жизнь, работа, а жена у окна вышивает, детей встречает из школы, ногти красит да кроссворды разгадывает. Что там у него случилось? Он мужчина, сам разберется. Разве мама такая?

– А причем тут мама?

– Ну представь, вы бы работали в одной фирме. Тебя бы там подставили…