Лис

Десять листов ватмана, свернутых в рулон, банка сапожного клея, толстая пачка фотографий. Принести это домой незаметно никак невозможно. А если бы и удалось – запах клея не утаишь. Тем не менее Тагерт собирался наклеивать фотографии сам. Лия ревновала его к другим студентам, зачем дразнить человека? Сейчас ее не было дома, и Тагерт решил, что успеет изготовить один-два плаката. Он застелил кухонный стол газетами, долго разглаживал пружинящий лист, двигал фотографии по бумаге, пытаясь найти наилучшую композицию. Послышался звук поворачивающегося в замке ключа – точно в железной норе повернулся на другой бок стальной жук.

– Ты пьешь волшебный яд желаний? Тебя преследуют мечты?

На Лииных щеках горел нежный румянец, на плечах и вороте шубки блестели растаявшие снежинки. Сняв шубу и помогая раскутать платок, он не удержался и обнял ее, вдыхая тепло распеленатого тела.

– Ты же меня безумно любишь? Безумно? – Лия повернулась к нему и требовательно смотрела снизу вверх.

– Ты знаешь.

Она высвободилась из объятий и двинулась на свет, горевший на кухне.

– Сережа, что это?

Тагерт принялся смущенно объяснять.

– А я тут есть?

– С тобой же мы не расстаемся.

Она снова посмотрела на него, как минуту назад в коридоре – испытующе.

– Я забираю документы из университета.

– Что?

До Тагерта не сразу дошел смысл сказанного. Несколько мгновений он ошарашено смотрел на собственный прощальный взмах с большой фотографии.

– Лия, зачем? – пробормотал он, но тут же перечеркнул сказанное: – Нет, я понимаю зачем, просто стоит ли?

Тагерт чувствовал, как в маленькой кухне толкутся, раскрываясь, десятки соображений, которые не могут уместиться ни в голове, ни в этой минуте, но при всей невозможности продолжают прибывать, шириться, расшатывая мысли и стены. Конечно, Лиин шаг – единственный возможный в сложившихся обстоятельствах. Кто-то посторонний, чужой вполне может остаться в университете, из которого вытеснили, выдавили его, Тагерта. Кто-то продолжит учиться у тех людей, которые запрещали его книгу, писали доносы, голосовали за его увольнение. Никогда не решить окончательно вопрос, какая степень близости к злу, которого лично ты не совершаешь, делает тебя ответственным за него. Журналист, который работает в газете и пишет, положим, рецензии на новые спектакли, романы, фильмы – и хорошо пишет! – до какой степени он отвечает за колумниста, который на соседней полосе, а то и в другом номере газеты призывает дать тюремный срок тому, кто оскорбляет его верноподданические чувства? Должен ли этот прекрасный журналист-театровед уйти в другую газету – если такая найдется, – где все авторы и даже главный редактор – его единомышленники или хотя бы порядочные люди? Или ему достаточно самому не писать ничего бесчестного и бесчеловечного? Но если он такой чистоплюй, который не терпит в ближайшем соседстве подлецов, может ли он позволить себе жить в стране, которой правят деятели похуже, чем его товарищ-колумнист? Платить налоги, идущие в том числе на беззакония, мириться с продажными судьями и бандитами-полицейскими? Или нужно уехать из страны – куда? Хорошо бы на планету Венеру, но там нет работы и кислорода.

И все же, останься Лия в университете, как Тагерт это принял бы? Она решила все сама, без объяснений, без обид – и отчего же теперь он недоволен? Потому что это неудобство, и придется о чем-то хлопотать и беспокоиться?

– И как теперь? Как же твой диплом?

Они стояли над столом, где на листе ватмана уже лежали неприклеенные снимки.

– Хочешь, я помогу тебе клеить фотографии? – предложила Лия, улыбаясь.

– Помоги.

– А ты тогда помоги мне перевестись в МГУ.

Тагерт растерянно посмотрел на жену. Минуту назад он узнал о ее отчислении, а теперь – что именно он должен… И куда! В МГУ!

– Конечно. Разумеется. Если это в моих силах.

– Мужчина, который смог получить меня в жены, в силах сделать что угодно. Например, поцеловать меня немедленно.

– А можно медленно?

– Нет! То есть да. Запутал, окаянный.

•

Уже получены деньги и трудовая книжка, сдан пропуск, а плакаты все еще не готовы. Теперь расклеить их по университету Тагерт не мог, как не мог и отказаться от замысла, который мысленно воплотил много раз. Чего он ждал? Слез, протестов, звонков? Нет, только одного: пусть как можно больше людей знают о его уходе и о том, что этот шаг сделал он сам. Кто-то спросит, что же случилось, некоторые добьются ответа. Что же изменится? Наверняка ничего. Разве только что-то в головах тех немногих, кому важно понимать, как устроен окружающий их мир. Вероятно, плакат – его последний урок. Хотя какой же это урок без объяснений причинно-следственных связей? Сентиментальность? Ну да, почему же не рассказать людям, которых любишь, как жаль с ними расставаться?