Лис

– Лия!

– Что? Тебя выкинули бы из партнеров или зарубили все твои проекты, вынудили уволиться. Мама осталась бы там работать?

– Лия, ты, пожалуйста, не путай…

– Скажи, осталась бы? – В голосе ее была та настойчивость, которую отец знал с давних пор и от которой невозможно было отделаться никакими хитростями.

– Но что с деньгами?

– За полгода они обязаны вернуть. А я перейду в МГУ.

– Конечно, заждались тебя там.

– Сережа уже договорился.

Чеграш обессиленно сел за стол, неудобно сел, на самом углу и принялся отбивать ногтями какой-то испанский ритм. Лия поняла, что возражений больше не осталось, но случившегося отец пока не принял. Ничего, через полгода она докажет, насколько лучше учится в другом университете, и он смирится, еще гордиться ей будет. Правда, она еще не сказала мужу ни об уходе из ГФЮУ, ни о переводе в МГУ. Да, он хорошо знаком с тамошним деканом, но согласится ли помочь ей? «Если любит, поможет», – почему-то это соображение ее не успокоило.

•

«До конца недели»… Какой короткий путь до конца нынешней жизни, которую Тагерт возводил, обустраивал, обживал двадцать лет. Только когда твой дом идет под снос, понимаешь, сколько нажито мелочей, которые до сего дня незаметно сливались со стенами, полками, шкафами, прятались в кладовках и там, где обычно спит домовой. Но стоит только начать подготовку к переезду, народец полузабытых вещей вылупляется из янтаря домашнего уюта и смотрит на хозяина с жалобой, с сиротской укоризной. Книги на полке в преподавательской, сменные легкие ботинки, какие-то грамоты, брошюры, распечатки пьесы, накладная борода Одиссея, сотня телефонных номеров в старом блокноте – куда его теперь? И фотографии. Откуда столько фотографий? За учительским столом в окружении улыбающихся студентов, где хотя бы один человек, да скроит из пальцев победную козу; у костра в лесу с гитарой, с бумажками на лбу, на сцене среди молодежи в тогах и туниках, с Пашей Королюком. Почему Тагерт не вклеил их в альбомы, не унес домой? Сначала долго не было места в крошечной коньковской комнатке. Но вернее то, что он считал фотографии неотделимой частью шума здешней университетской жизни, а не реликвиями. Перебирая десятки карточек – весенних, летних, зимних, с лицами, которые давно скрылись из виду или переменились, – он чувствовал, слышал морской плеск такого счастья, от которого слепило глаза и делалось солоно во рту.

До конца недели оставалось четыре дня. Он и прежде понимал, что предстоит расставание. Сколько раз такое случалось? Подходит к концу семестр, минует сессия – до свидания, смешные и любимые, жаль, что так скоро закончилось, еще увидимся – во дворике, в коридорах, в буфете, по пути к метро или из метро. Теперь другое: расстаемся навсегда, в том числе с двориком, с улыбками встречных, с чувством, словно в этой части города тебя знают и любят все. Расстаемся – и надо что-то сказать перед разлукой. Кому сказать? Что-то сделать, а что?

Студенты ничего не знают о его борьбе, поражении, увольнении. У них своя жизнь, свои заботы. Уйдет он – придет другой преподаватель, лучший или худший. Студент и лучшему порадуется, и худшего переживет – мало ли плохих преподавателей, скучных предметов, невразумительных учебников?

И все же уйти молча, ничего не сказав, – как-то не по-людски. В эти дни, входя в аудиторию, он смотрел на учеников иначе: прощание многое открывает в тех, с кем прощаешься. Жаль, а впрочем, еще и забавно, что они ничего не знают. В среду он наконец решился. В конце третьей пары (в той самой группе, где училась Марина Уланова, похожая на ректоршу во дни цветущей юности), вздохнув, он обвел студентов торжественным взглядом и заговорил:

– Не по теме. Сегодня мне нужно сказать вам самые важные вещи. Видите ли, с будущей недели я больше не работаю в университете. Это будет не последний урок, не сведения о грамматике, даже не припасенная на случай житейская мудрость. Должен вам кое в чем признаться. Я имею в виду, это разговор о признательности. Обращаюсь к вам – то есть, с одной стороны, лично к вам, с которыми мы прожили вместе эти полгода… Да-да, и особенно к вам, Хотьков. Извините, никакой друг, никакая подруга не конкурент вашему телефону. Когда вы с ним распишетесь наконец, позовите нас всех на торжество, мы будем кричать «горько» и считать до ста. С другой стороны, к вам – это вообще ко всем первокурсникам, с которыми мы изучали латынь на протяжении двадцати лет. Их здесь нет, но во мне они живут, так же, как и вы, о чем и речь.