Лира Орфея

И хорошо, когда это — обусловленное, отвечающее истине состояние. Но ведь чаще всего (и в течение всей его жизни) это его чувство подчиненности, чувство права других распорядиться тобой — от какой-то собственной его «рабской» воспитанности души, от постоянной неясной своей будто бы виноватости перед кем-то, или перед чем-то вообще. И он сам никогда и не мог и не может сказать, что и сколько тут у него — своего, как говорится, родного, врожденного, а сколько — именно вот воспитанного, привнесенного другими извне. Да и кто это может сказать?!

Взрывной его характер, излишняя эмоциональность, вспыльчивость, небоязнь поспорить с кем угодно отнюдь не исключали этого вот его «рабства души». С одной стороны — безоглядное, не взирая на авторитеты, доказывание своей правды-матки, а с другой — какая-то отвратительная готовность признавать над собой власть кого-то других и вместе с этим — ощущение будто какой-то постоянной своей виноватости перед этой их властью, даже если сам же и понимаешь, что ни перед кем и ни перед чем ты не виноват...

Ну а тогда, в тот вечер, их ощущение полной своей подчиненности Коновалову было, конечно, вполне естественным. Директор — он и явился директором, а они двое — были теперь уже его подчиненными, его зелеными завтрашними помбригадирами. И они должны были и признавать и почитать его власть.

К тому же Коновалов и собой был, что сразу же ощущалось, что это — директор, начальство. Причем начальство спокойное, сильное и властное. Такие, наверное, с самого рождения чувствуют, что их дело — другими руководить.

...Не слишком высокий, плотный. Но не какой-нибудь там толстый-рыхлый, а этакий сбитый, тяжелый, монументальный. Так и напрашивалось ощущение, что удельный вес его тела значительно больше, чем у всех других людей. Тяжелый, из дорогого материала темно-синий плащ и такой же тяжелый добротный костюм только усиливали это ощущение.

Но особенно впечатляла голова. У Коновалова она была даже на вид какая-то ощутимо тяжелая, и держал он ее — будто все время смотрел в землю, в некую точку в полутора метрах перед собой, и при этом о чем-то сосредоточенно думал. Свежевыбритое лицо его было налито тяжелой багровой краской, крупные твердые глаза «смотрели в себя». А когда Коновалов смотрел на них, новеньких своих подчиненных, то получалось это у него как-то избоку и довольно своеобразно: он так склонял голову и так направлял взгляд, что сразу смотрел как бы и снизу — чтоб получше присмотреться к ним, и в то же время как-то и сверху — уже явно с устойчивым сознанием своего директорского ранга. Говорил он медленно и мало, каждая фраза была в дело и произносилась как вынесение принятого решения, а в глазах (это он отметил в директоре сразу) вместе с дружелюбной и покровительственной любезностью держалось и бог знает что значащее выражение. В целом же Коновалов, как уже было сказано, сразу же заставил их почитать его директорское звание и уважать себя, чувствовать и уважать его власть.

Новый директор тут же и забрал их с собой. Он был на машине, на газике — ГАЗ-69А, и, после этого долгого их совещания в областном центре, ехал теперь к себе в совхоз.

* * * *

...Коновалов, как оно и должно, занял свое «хозяйское» место, рядом с шофером, а они двое устроились сзади в кузове, на двух продольных сиденьях, друг против друга, поставив чемоданы меж ног.

Теперь они ехали в противоположную от Боровского сторону, примерно на юго-запад, и тоже, как сказал им директор, километров за девяносто от Кустаная. Дорога была вполне терпимая, мягкая, по грунтовому тракту — и все постепенно настроились часа на два уютной вечерней езды.

Коновалов сидел в полоборота к шоферу, так ему было удобнее обращаться к ним, и время от времени спрашивал о чем-нибудь их или что-то говорил от себя. Он почти беспрерывно, но и не жадно курил пресный кислый «Казбек» и сосредоточенно пускал струйки дыма под ноги шоферу. Иногда он называл им место, где проезжали они теперь, они отзывались одной-двумя фразами, и опять в машине на какое-то время воцарялось молчание. Говорить, расспрашивать о чем-то директора им не хотелось. Воздерживались они с напарником и говорить о чем-нибудь между собой: присутствие рядом Коновалова как-то подавляло.

Заметно стало темнеть, надвигался навстречу дождь, шофер включил фары. И теперь, когда впереди вспыхнул свет, вечер сразу стал и темнее и гуще.

Далеко в синей ночи, по изогнутому дугой тракту, двигались и пропадали редкие огни машин. Время от времени слева или справа открывались огни совхоза или колхоза. И между ними была только степь — только ровная, черная степь...

Езда понемногу укачивала, отрешала от конкретных забот, уводила то в прошлое, то в будущее. Каждому о чем-то думалось.

Он и всегда любил ночную езду, и теперь ему тоже было и хорошо и уютно сидеть и курить в машине, посматривать сквозь темное лобовое стекло на ночную дорогу и опять и опять отдаваться течению спокойных мыслей.