Лира Орфея

...Итак, наступало опять — все сначала. В какой уже раз начиналась она — другая, новая жизнь. И как всегда при таких переменах, ему хотелось бы начать эту новую жизнь как-нибудь потолковее, поразумнее, вести себя несколько поумнее, чем это было всегда до сих пор.

Постоянное, тоже преследующее его состояние! И сколько уже раз повторялось оно, сколько раз!..

И когда шел в первый раз в школу — и хотелось сразу же стать каким-то особо хорошим, другим. И потом, после, с каждым новым учебным годом и с каждой новой прочитанной книгой ему опять и опять, иной раз до болезненности, хотелось и начать учиться по-настоящему — «завести с понедельника новую тетрадь», и вообще увидеть себя совсем изменившимся, стать и более серьезным, и волевым, и деятельным, и, случись обстоятельства, способным на подвиг, как герои только что прочитанных книг, молодогвардейцы, например...

И когда после деревенской семилетки он начал учиться в городе: тогда особенно хотелось всех этих в себе перемен, стать и более собранным, и серьезным, и вообще лучше. И чувствовать себя одинаково равным среди всех других городских.

И была еще одна полоса, совсем недавняя, последняя, когда после непоступления в сельхозинститут он пошел в это только что открывшееся в их области техническое училище: тогда он особенно, назло всему, был полон решимости уж точно начать жить по-другому, не растрачивать себя, как раньше, по пустякам и не выбалтываться в воздух, а нацелить себя на что-то одно серьезное — и работать и работать. То есть, самостоятельно образовывать себя...

Вот и получалось, что все время, во все свои годы он постоянно был недоволен собой. И на каждом новом этапе жизни опять и опять загорался своей тайной решимостью начать наконец жить по-новому, более организованно, и в какой уже раз «завести с понедельника» ту самую «новую тетрадь».

Хотя и сам же всегда, каждый раз, сомневался, что у него и действительно хватит и характера, и воли продержаться таким навсегда.

Вот и теперь тоже, по окончании училища, он был на очередном своем новом витке, и новые тайные планы, а с ними и новые сомнения сопровождали его.

Завтра начинался их первый рабочий день, и, конечно же, им обоим надо было начать этот день как-нибудь так получше, повесомее и посерьезней. Без этой их безответственной легковесности, с какой они еще неделю назад могли позволить себе жить в техучилище. И в то же время, конечно, надо будет как-то получше сойтись и с ребятами, не быть среди них ни чужим и ни посторонним, и не умничать здорово, и не спешить руководить...

Понятно, что подобное состояние и подобные мысли были сейчас не только у него одного — они были и у каждого из них. Все они впервые начинали работать, как взрослые, на своих должностях, и у всех у них были сейчас и одни и те же заботы. Это было, так сказать, всех их общее, как оно и должно было быть.

Но конечно же, было еще и другое, у каждого из них свое личное, не ведомое никому. И такое личное, тайное от всех было и у него. Он ехал сюда за поэмой.

Да, за самой обыкновенной и самой настоящей поэмой, какую он задумал давно написать: поэмой о целине. О целине и о целинниках.

Еще в школе, с восьмого класса, заболел он и мучился стихами, а позже, уже в училище, задумал настоящую большую поэму — о своем Молодом Современнике. И лучшего героя, чем героя-целинника, он себе для нее не представлял.

Потому-то так обостренно и обидно и переживал он все увиденное в том же «Сталинском», что это были  п е р в ы е  впечатления целины, той самой легендарной и песенной целины, которую и он тоже собирался воспеть в своей поэме. И воспеть — и не придумывая ничего, и не подмалевывая ничего. Во всей ее легендарности, во всем ее героизме и во всех ее трудностях, которые преодолеют они.

А тут и Главный этот — какой-то чванливый и непонятный, ни туда ни сюда, да и остальные тоже, что ошивались без дела возле конторы, — тоже ему песенные целинники!

Нет, конечно же, по тем самым песням о целине и ее новоселах, что пели и они в хоре у себя в училище, да по радио и газетам он все это по-другому представлял. Да и не только один он — все они...

И тут была, конечно же, та самая извечная магия слов, магия творимой легенды, магия расстояния. И они, молодые, доверительно и полностью — и в кристальной ее чистоте — и принимали эту легенду, принимали ее как далекий обыденный быт. Там, за тысячи километров, на этой самой песенной целине все и должно было быть и выше, и чище, и лучше, чем это было в их примелькавшейся жизни, в их курских колхозах или в том же районном городке; и они верили в ту высокую жизнь.

И естественным было, конечно, что первое же житейское, бытовое приближение к легенде должно было принести и первые отрезвляющие разочарования Как это и случилось с ними в том «Сталинском», когда они только-только столкнулись с обнаженной реальностью и от прежней ее романтической овеянности, казалось им, в них не осталось и следа.