Лира Орфея

К счастью, конечно же, что и эта другая их крайность тоже оказалась такой же неправдой, и она и недолго владела ими. Как это было и с ними теперь. Всего лишь какой-то час прошел, как определились они с работой и тем самым устроились их дела, и вот уже ни их убитого настроения, ни их неудачливости, ни их разочарования и тоски. Все вокруг было — опять и опять и новизна и неизвестность, и новые сложные чувства начала новой жизни поднимались в них. И они, каждый по-своему, и отдавались им.

Прозрачно-черное, запыленное ветровое стекло газика иссекли косые дождинки, дробно посыпало по брезенту. Два «дворника» с черными резиновыми щетками заходили влево-вправо по заплывшему водой стеклу, оставляя за собой лишь на секунду прозрачные сегменты, и в них хорошо было видно, как укорачивает свет фар густая завеса мелкого и спорого дождя.

Они обменялись фразами по поводу этого самого дождя. Коновалов сказал, что дождь — хороший, нужный, как раз для всходов, пусть совхозы еще и не отсеялись, и опять в машине постепенно воцарилось молчание. Опять каждый думал о чем-то своем.

Он курил, смотрел то в ветровое стекло, в его недолго прозрачные сегменты, после «дворника» тут же густо иссекаемые дождинками, то просто себе под ноги, думал и переживал свое, это вот тайное, опять порастревоженное в нем... и чувствовал, и в глубинах себя уже знал, что во всем, во всем вот этом, что было сейчас ему: и в его собственных мыслях и ощущениях, и в самом уютном директорском газике с его запахами пыли, бензина и масла, в котором они вот уже второй час мчат по степи, и в дроби дождя по брезенту, и в их наступившем молчании... — есть во всем этом  э т о  в о т  о с т р о  о щ у т и м о е  и м, чего он не может — не в силах — назвать какими-то единственными точными словами и что (это-то он чувствовал и знал уже заранее) навсегда останется в нем, как остаются — остались — и многие другие похожие состояния... и он часто и остро подолгу томится в непроходящей потребности как-то выразить их...

Трое суток в поезде, часы у окна, разговоры, песни, водка тоже, споры, наконец Кустанай — с чужими людьми, чужой, насквозь продуваемый ветрами и пылью город, часы ожидания в чахлом привокзальном сквере, а после просто на улице у здания областного управления совхозов — сто тридцать гавриков с чемоданами на траве, затем — распределение по совхозам, и с этим вот самым, оскорбляющим их: «Нет-нет, удостоверения на руки вы не получите!.. Только через год!..», и потом их поездка в хваленый «Сталинский», бегство оттуда назад в Кустанай, и теперь вот этот тяжеловесный Коновалов, как-то сразу заставивший признать и его силу и власть, этот вот газик, ночная езда, дождь, и он сам, со всеми своими мыслями и чувствами и об этой вот самой целине, и о себе вместе с нею... Все это так вот вместе, все вместе и одновременно жило в нем сейчас, жило и откладывалось, чтоб остаться, надолго остаться, как последовательные страницы одной нескончаемой книги, живое течение которой он так остро сейчас ощущал. И не было, — о, как отчетливо видел он это и ощущал, — не было в этой книге ничего лишнего и постороннего, ничего второстепенного и незначительного, все тут стояло на своих местах, в естественной последовательности одно следовало за другим, одно вытекало из другого; и что самое главное, сам он — такой вот, какой он и есть всю свою жизнь, невыдуманный и неприукрашенный, виделся ему сейчас, в этой книге, как центральный, по местоположению, персонаж, и это не было чем-то нескромным или самозванным, это было в общем-то вполне естественным, само собой разумеющимся и даже больше — единственно возможным, потому что — кому же еще и быть главным персонажем этой твоей книги, как не тебе самому, если ты так или иначе стоишь для себя самого всегда в самом центре окружающего тебя мира и он для тебя только и есть такой, каким видишь, воспринимаешь и осознаешь его ты...

...Курск, родная деревня — всего-то пять дней назад, друг его Федя и его — с быстрыми черными «азиатскими» глазами — городская девушка Надя. Федя учится в Курске, в электромеханическом техникуме, живут они с Надей на одной улице, дружат — и вот Федя пригласил ее, Надю, к себе в деревню. Хорошо это у них, все и легко и просто — и он так по-хорошему завидует своему другу: ведь сам он никогда не осмелился бы пригласить и привезти Ее к своим — к своему отцу и мачехе, к себе домой. (И хотел бы, чтоб такое могло случиться и у него, но — не решился бы он на это, не получилось бы. У них в семье этого не получилось бы...)