Липяги. Из записок сельского учителя

— В доме все пригодится. На изгородь пойдут.

— Надо бы у матери спросить. Как она скажет, — поддержал я Павла Мироновича.

Мать стояла неподалеку. Я взглянул на нее в надежде, что она поддакнет мне: мол, да, пусть остаются ракиты… Голубая горошком кофта, белый платок, оттеняющий каждую морщинку; на лице выражение усталости и скорби.

— Ну так как, мама? Рубить или оставить на память об андреевском корне? — с обычной своей ухмылкой спросил Степан.

— Не знаю, право… А как Федор-то?

— Говорит, что надо рубить.

— Раз говорит, чего же тут. Сняв голову, по волосам не плачут…

Мне было очень жаль ракиты: не столько ракиты, сколько грачиные гнезда. Но я сдержался и не возразил: какое мне дело! Они уже не мои, эти ракиты. Вот уже больше месяца, как мы с Ниной переехали в новый коммунальный дом, построенный для учителей. Правда, у нас не бог весть какие хоромы — всего лишь одна комната, но жить пока можно…

Мне все равно — как хотят братья, пусть так и поступают. Может, и правда: ветлы пригодятся на изгородь. Но самому мне пилить ракиты не хочется. Я сказал Федору, что лучше разберу печку, а Степан и Павел Миронович пусть займутся ракитами.

Зять не очень охотно взял пилу. Степан с топором опередил его. Он подошел к раките, росшей перед самыми окнами. Ствол ее во многих местах был ободран и казался трухлявым, податливым. Степаха размахнулся и ударил изо всех сил. Но от удара на стволе не осталось даже отметины. Комель дерева был словно скручен из стальных канатов. Корни, глубоко уходящие в землю, как кариатиды, поддерживали дерево. Пусть ствол и был обглодан скотом и истыкан ржавыми гвоздями и костылями, но корни еще были живы; они свершали свою работу, и дерево, казавшееся мертвым зимой, по весне оживало.

Вот почему топор отскакивал от ствола.

— Пилой, пилой надо! — кричал издали Федор.

Павел Миронович и Степан взялись за пилу. «Зи-и-зик, зи-и-зик…» — запела пила. Грачи, почуя близкий конец своего гнездовья, загалдели, заметались.

Но люди внизу не обращали внимания на их беспокойство — у людей свои заботы.

Ствол был крепок и неподатлив лишь снаружи. А в середине оказалась червоточина. Пила въедалась в дерево без всякого усилия, и вместо звона слышалось шуршание красноватых рыхлых опилок, сыпавшихся на землю.

Вдруг что-то треснуло. Пильщики отпрянули в сторону. Ракита вздрогнула, накренилась набок, словно ее перевешивали грачиные гнезда.

— Эй, поосторожней там! — крикнул Степаха шоферам, грузившим у сарая бревна.

— Валяй!

Степа ударил топором.

Грузно осев, ракита скособочилась; ветви ее неестественно наклонились, сникли, и медленно, нехотя дерево повалилось на землю. Хрустнули, ломаясь под тяжестью ствола, молодые побеги; в воздух взметнулась пыль с грачиных гнезд, и белый пух повис и закрыл все, будто кто-то там, в вышине, вспарывал перины.

…И рассыпались по зеленой траве серые, в крапинку, грачиные яйца.

Ракиты

ЕФРЕМКИН МЕРИН

1

— Мама, расскажи, как вы тут в войну жили?

— А чего рассказывать-то? Забывать, чай, стала, как горе мыкали.

— Расскажи, что помнишь. Меня не было тогда в Липягах. Мне все интересно.

— Расскажите, Пелагея Ильинична! — присоединяется к моей просьбе Нина.

— Ну что ж, ежели будете слушать, расскажу.

Мать на миг отрывается от рукоделия и смотрит куда-то поверх очков, видимо вспоминая…

Мы сидим на кухне. Теперь, в новом учительском доме, мы часто сидим на кухне. Особенно вечером. Вечером нам негде приткнуться. В комнате спит малыш — маленький Андрюша, продолжатель нашего андреевского рода. Он засыпает рано и спит очень тревожно; чтобы не беспокоить его, мы уходим на кухню.

Кухня в нашем учительском доме — ничего, просторная. Но не одни мы хозяева тут: в квартире проживает еще одна семья, и редко бывает так, чтобы нам не помешали. Этого, видно, и боялась мать — она не любит рассказывать при посторонних. Чуть только мы соберемся на кухне, тотчас же сюда спешит и наша соседка — ботаник Елена Дмитриевна. Она живет вдвоем с дочкой. Комната у них намного больше нашей. Но они всегда спешат на кухню, едва мы появимся там.

Вот, скажем, собрались мы ужинать. Не успела Нина достать хлебницу, как в тот же миг на кухню, шурша халатом, вбегает Елена Дмитриевна.

— Света! — кричит она на всю квартиру. — Ты чего хочешь на ужин?

Светлана не отзывается. Она сидит на диване и читает Майн Рида.

— Котлеты с картошкой или макароны? — снова кричит Елена Дмитриевна.

— Как хочешь! — отвечает из комнаты девочка.

Елена Дмитриевна зажигает керосинку и начинает греметь сковородками. Это своего рода сигнал: потеснитесь, вы не одни тут хозяева!

Нина убирает со стола все лишнее, освобождая место соседке; мама жмется со своей тарелкой к самому подоконнику. Вернее — все мы жмемся в уголке, а на остальной части стола располагается завуч с дочкой.

Ужинаем молча. Я не могу смотреть на мать — мне ее жаль. Уж на что тесно было в нашей избе — и то сноснее. Постоянное присутствие постороннего человека гнетуще действует на всех нас.