Липяги. Из записок сельского учителя

И все Нина. С каждым посетителем она разговаривает по-разному. Одному расскажет что-то, другого, наоборот, начнет расспрашивать о прочитанном.

Мне не хочется отвлекать ее. Я иду во двор. Под навесом лежат заснеженные березовые кругляки. Я колю дрова. Старшеклассники носят поленья, и мы затапливаем печку. В комнатке становится тепло. Нина снимает шубу. Раздевается кое-кто и из посетителей. Берут со стола газеты, брошюры; смотрят, читают.

К десяти часам народ расходится. Мы остаемся вдвоем. Час, а то и больше, сидим возле печки и болтаем. Нам есть о чем поговорить.

В одиннадцатом часу я иду ее провожать.

Так продолжалось месяца два. В феврале началась подготовка к выборам. На двери библиотеки появилась вывеска: «Агитпункт». Что ни вечер, в учительской заседания и собрания.

Что делать? Куда податься?

В избе совсем работать стало нельзя: у Федора и Клавы родился сын. Малыш был неспокойный.

Даже отец и тот теперь уходил по вечерам в правление.

Однажды я собрал тетради, учебники и, поборов робость, отправился к Нине. У нее действительно было хорошо. Она снимала угол у овдовевшей в войну доярки Анисьи Софроновой. У Анисьи было двое детей — дочь, год назад окончившая школу, и сын-пятиклассник. В горнице, где расположилась Нина, тихо. Оба окна заставлены цветами, а стол большой, удобный. Мы сели за стол и занялись тетрадями. Потом, когда вернулась с фермы Анисья, вместе пили чай.

Так продолжалось всю зиму. А в апреле я как-то пришел домой и сказал матери:

— Мама! Я, кажется, женился…

И это бы ничего, если бы я только сказал это. Но я тут же достал чемодан и начал укладывать в него кое-какие вещи.

— Ну что ж, если так, то слава богу! — сказала мать.

Мать наша умница, она все поняла.

Я поел щей, взял свой чемоданишко и навсегда покинул нашу андреевскую избу.

17

Мать, как я уже говорил, сваливала всю вину за то, что мы ломаем теперь избу, на Федора. Но вы видите, что она не совсем права: первым ушел из дому все-таки я. Следом за мной покинул дедовскую избу самый младший из братьев, Степан. Он устроился воспитателем в общежитии молодых рабочих станционного депо. В общежитии ему отвели крохотную комнатку. Он, как и я, взял чемодан и ушел. Забирать из дому ему тоже было нечего. А Степану тем более — ему и постель полагалась казенная. Не знаю, как воспитывал он своих подопечных: скорее всего Степан числился воспитателем, а на самом деле был по-прежнему заводилой в клубе. Из паровозников и слесарей депо он отобрал ребят, подобных себе, с актерскими склонностями, и каждую субботу они разыгрывали на сцене клуба всякого рода пьески.

Вот в сущности и вся история того, почему наш дом оказался ненужным на деревенской улице. С уходом братьев из села уже ничто не связывало нашу семью с вековым андреевским корнем, с землей. И уже давно не стоять бы ей, избе, в ряду других на деревенской улице, если бы не отец.

Но той же весной не стало и отца.

Отец умер, как и дед, неожиданно. Это, видно, фамильное у нас. Рассказывали, что и отец деда, Максим, тоже вот так: сидел на конике, плел лапоть. Вдруг что-то стукнулось об пол. Смотрят бабы, а кочетыг, чем дед лапти плел, на полу валяется. А дед как сидел, так и сидит, будто живой, с лаптем в руках… И сам дед Андрей умер тоже неожиданно, о чем я рассказывал. А теперь вот и отец…

В начале июня было — картошку уже первый раз полоть собирались. Он встал чуть свет и еще до завтрака успел обежать полсела, оповещая баб о работе. Потом заскочил домой, позавтракал; собрался было в поле, но, собираясь, почувствовал в сердце боль. Вдруг весь побелел, лицо и лоб покрылись испариной. Мать велела ему лечь и не ходить покуда, а сама побежала в мазанку разбудить невестку, жену Федора. Клавдия как-никак медсестрой всю войну прошла; у нее был шприц для уколов и кое-какие лекарства. Пока мать будила Клаву, пока та встала, надела халат… Прибежали — а отец лежит на полу, у самого порога. Правая рука отброшена в сторону. В руке картуз…

Меня вызвали с экзаменов. Когда я прибежал, отца уже положили в «вышний» угол и накрыли белым. Мать едва держалась на ногах. Толпились соседки. Колхозный фельдшер Поликарп Фомич — сухопарый, в крагах, в пенсне на носу — сидел за столом и что-то писал.

— Инфаркт, — сказал он, увидев меня.

— Отслужил, бедняга, — шептались бабы.

Я приподнял покрывало. Стоптанные, давно не чищенные сапоги. Брюки из простой, в полоску, диагонали. Вылинявшая гимнастерка — не то моя, не то Федорова. Пальцы рук в чернилах: еще вчера он подсчитывал свои никому не нужные «палочки»…

Как он мечтал о том, чтобы хоть один из сыновей пошел его дорогой!

Но мы, дети, неблагодарны. Мы только и чувствуем свою вину в минуты утраты. Да и то раскаяние недолго гложет нас…

Похоронили отца в одной могиле с дедом. Им теперь не спорить уже о «коммунии»…

После похорон все собрались в доме. И каждый из нас сознавал в душе, что недолго стоять дедовской избе. Пришел ее конец.