Линия фронта

Генерал фон Шлегель, упорно сражавшийся на Восточном фронте, едва ли не одним из первых ощутил зыбкость почвы под ногами. Состояние ли духа подчиненных войск или белорусские болота, зловонная ли атмосфера в самом рейхе или ошеломляющие успехи Советов, трезвость ли его ума или неумолимо проясняющаяся международная конъюнктура, а может все вместе взятое, заставили его выслушать в свое время осторожные намеки и предложения заговорщиков. Тем более что сам генерал не только давно имел основания не верить в гений фюрера, но и питал к его личности более чем недобрые чувства. Это тянулось издалека, в памяти возникала поездка в ставку всемогущего ефрейтора и унизительный, даже оскорбительный, разговор. Но и это было не главное, мысль вела его дальше, отступала ко времени, когда перед германским генералитетом встала дилемма: подчиниться ли безоговорочно Адольфу Гитлеру, выскочке и авантюристу, или держаться некой мнимой независимости, прикрываясь позой традиционной аполитичности вермахта. Теперь-то фон Шлегель понимал, что заговорщики, покушавшиеся на фюрера, ничего тогда сделать не могли: Гитлеру отвалили миллионы те же люди, на чьи деньги лились пушки для армии… Игра зашла слишком далеко, пора выпутываться. Но как? Устранение одной фигуры, без заметных изменений во всей налаженной машине, не решало дела. Конечно, если бы заговорщикам удалось взять в руки армию… Но генерал не чувствовал опоры среди подчиненных, он не был уверен, что за ним пойдут. К тому же он знал, что каждый его шаг, каждое слово становятся известными в Берлине чуть ли не прежде, чем он предпримет этот шаг или произнесет слово. Страх перед возмездием и неуверенность в себе — увы! — нередко становились помехой в осуществлении больших и малых планов. Фон Шлегель положительно отнесся к замыслу заговорщиков, но в последний момент спасовал…

Он давно понял, что его судорожные попытки стабилизировать положение на фронте безнадежны. Ему следовало вернуться с передового пункта для решения вопросов более крупных и важных в сложившейся обстановке, но он оттягивал отъезд, что-то подсказывало ему, что дни и часы его службы сочтены. И даже его адъютант — старый и честный, как считал он, служака, — даже адъютант своей странной, необъяснимой забывчивостью, граничащей с неисполнительностью, укреплял в Карле фон Шлегеле предчувствие неотвратимых событий.

Так оно и случилось. В назначенное время генерал выслушал оперативную сводку, хотя и без нее знал обстановку, затем принял доклад назойливого господина с одним погоном на плече (фон Шлегель всегда относился с презрением к этим демонам смерти, как бы в насмешку носящим один погон), и этот доклад касался партизан. Как будто ему только и забот в эти часы что ловить лесных бродяг! Но он невольно прислушался к докладу, потому что к партизанам у него имелись свои счеты: ему немало насолил однорукий комиссар. Этот фанатик, полагал фон Шлегель, и был той первопричиной, которая обострила и без того не блестящие его взаимоотношения с фюрером. Фон Шлегель никогда не видел однорукого, но живо представлял себе его внешность, знал фамилию — Бойко — и всегда не прочь был разделаться с ним. Незаметно разговор приобрел значение, и в этом плане однопогонный господин оказался как нельзя более сведущ, он со знанием доложил о направлениях передвижений наиболее крупных партизанских соединений и частей. Генерал недовольно пожевал губами: не бандитские сборища, но части и соединения! Майн гот! Он снисходительно улыбнулся. В эти мгновения он явственно представлял физиономию лесного бродяги, калеки и фанатика Бойко. С таким видением в глазах и застыл он, когда в блиндаж вошли, без предварительного доклада, трое и молча воззрились на него. Фон Шлегель понял все, он расстегнул кобуру и выложил на стол свой дамский браунинг.

В отряде Бойко ежедневно слушали радио, и партизаны, как, впрочем, и сам Бойко, находились в том состоянии подъема, которое приходит после долго ожидаемого и труднодостижимого, но наконец свершившегося желания; это стало особенно заметно после того, как все услышали знакомый модулированный голос диктора, читавшего приказ Верховного Главнокомандующего о прорыве советскими войсками сильно укрепленной обороны противника в Белоруссии и успешном продвижении на запад. Бойко и поныне ощущал, как целовали его и качали, словно за какие-то личные подвиги. По тому, как непривычно тихо шли партизаны, как учащали и без того скорый шаг, он безошибочно улавливал окрыленность людей; ни одну команду, ни одно указание не приходилось повторять, и это соответствовало душевному состоянию самого Бойко.