Лимонный хлеб с маком

– Какого хрена мне успокаиваться? Да что она себе надумала? Слишком умная. Я надрываю себе задницу, вкалывая, и не понимаю, черт возьми, зачем мне приходится еще и оправдываться, – прорычал он.

– Армандо, ну ради бога, – лепетала жена, в глазах которой поселился страх.

Армандо передал девочку жене и отправился в супружескую спальню. Прежде чем войти, он повернулся к свояченице.

– Кстати, что за спектакль ты устроила акушерке в больнице… Да кем ты себя возомнила, черт подери?

Он цокнул языком и закрыл дверь в комнате.

Марина помнила, как смотрела на сестру в ожидании, что та воспротивится эгоистичному мужчине, которого выбрала себе в мужья. Ну произнеси хоть какую-то одну, любую фразу, даже наивную, но обозначающую позицию на стороне Марины. Ждала секунду. Две. Три. Плач младенца вонзился в их мозг глубже, чем когда-либо прежде. Четыре секунды. Пять. Шесть. Марина направилась в спальню. Анна последовала за ней.

– Я переговорю с ним. Сейчас вернусь.

Марина распахнула чемодан. Она помнит, как кровь стучала в висках, когда облачалась во вчерашнюю одежду. Поспешно запихнула шмотки и покинула комнату.

Помнит, как, спускаясь по лестнице, слышала лишь истеричный рев племянницы, сопровождаемый покорным плачем сестры. «Ну почему, Анна? Зачем ты до сих пор живешь с этим мужчиной? Ведь он тебе не нужен. Вы живете в доме, который оставил нам папа. Дом твой. Он наш. Выставь ты мужа отсюда. Лучше остаться одной, чем пребывать в плохой компании». Но такой совет – полная противоположность тому, что она слышала от матери всю свою жизнь. Чеканные фразы, навсегда запечатлевшиеся в подсознании дочери. «Что делать женщине, в одиночестве бредущей по жизни? Она становится притчей во языцех для остальных. Женщину должен постоянно сопровождать по жизни ее муж. Случается, что супружество – вовсе не то, на что надеешься. Но надо держать удар, дочка. Смотри, слушай и помалкивай».

…Через шестнадцать часов Марина входила в свою квартиру в центре Филадельфии. С того дня минуло четырнадцать лет, но она с сестрой больше не виделась.

Когда Марина все-таки закончила в очередной раз переживать тот роковой эпизод своей жизни, она заснула в затерянной в горах гостинице.

При первом же звонке Анна схватила мобильник.

– Марина, у тебя все в порядке?

– Да, Анна, нормально.

– Я вчера дожидалась тебя. Не спала всю ночь… Думала, с тобой что-то стряслось.

– Извини. Я пыталась дозвониться с причала, но телефон не работал.

– А где ты сейчас?

– В Вальдемосе.

– Вот как? И что ты там делаешь? Я приеду за тобой, и мы пообедаем дома, идет?

– Не беспокойся, расписание автобусов я уже изучила. Доеду сама.

Автобус отправлялся в Пальму в час дня. У нее оставалось время, чтобы ознакомиться с их таинственным наследством. Следуя подсказкам Габриэля, она пересекла площадь имени Рамона Лулля, продолжила путь к площади Санта-Каталина-Томáс и вышла на улочку Рóса, вымощенную булыжником и стиснутую каменными домами, в верхней части которой и возвышалась ветряная мельница. Внушительная, старинная, сложенная из камня, с огромными деревянными лопастями. Марина приблизилась к сооружению, испытывая странное чувство. Оказывается, каменный великан теперь принадлежит ей. Рядом – каменный дом, где располагалась пекарня. Марина подошла к входной двери, вывеска над которой гласила[20]:

Марина безуспешно попыталась открыть дверь. Перед фасадом – деревянная скамья. Она взобралась на нее и заглянула в оконце, но закрытые ставни мешали что-нибудь разглядеть. Капля воды упала на куртку. Марина слезла со скамейки и, несмотря на начавшийся дождь, присела на нее. Оглядела соседние дома, теснившиеся вокруг мельницы. У некоторых из труб курился дымок. Марина созерцала прекрасную майорканскую зиму, многовековые оливковые деревья, лишенные сейчас листвы, поля рожкового дерева[21], а также великолепное бело-розовое буйство цветущих каждой зимой миндальных деревьев.

«Ну почему именно нам ты оставила все это, Мария-Долорес Моли́? Неужели не было никого, кому доверить столь прекрасное место?»

Лай старого золотистого ретривера с понурыми ушами, который устало трусил по улице Роса, отвлек от раздумий. Собака подошла к Марине и обнюхала ее.

Медленным шагом приближалась и пожилая женщина с седыми волосами, собранными в пучок. Она опиралась на трость, была очень высокой, одета в темно-коричневое шерстяное пальто до колен, а на шее – синий кашемировый платок.

– Ньéбла, ко мне, оставь в покое сеньору, – скомандовала старуха. – Здравствуйте.

Марина поприветствовала женщину, у которой было изрезанное морщинами лицо и голубые глаза, огромные и в тон ее платку. Она выглядела красивой, хотя ей было лет восемьдесят.

Собака проигнорировала хозяйку и уселась рядом с Мариной.

– Вот увидишь, я закрою дверь.

Старуха в ожидании оперлась на трость.

– Ну давай же, Ньебла, пойдем… Не дури, ведь чертовски холодно, – настаивала она, вставляя ключ в замочную скважину дома, прилегающего к пекарне.

Женщина снова взглянула на собаку, которая укладывалась у ног Марины.

– Своевольная сучка…

Собака положила морду на лапы.