Ликвидатор

— Именно недружелюбно. Мы играем так же, как играете вы. Мы придумываем правила по ходу дела и, когда будем уверены, что больше ничего из вас не вытянуть, похороним вас на заднем дворе.

— Надеюсь, на сытый желудок.

— Я знаю, что у вас крепкие нервы. И думаю, что они здорово пригодятся. — Люсинда открыл дверь. — Что-нибудь обнаружили?

Вошел очень молодой человек с кучей одежды.

— Ничего.

— Я так и предполагал. Что ж, осмотрите его рану. Не хочу, чтобы он отошел у меня на глазах. Потом ненадолго оставьте его в покое.

Молодой человек наклонился над Уайлдом и одним движением снял пластырь и повязку под ним. Уайлд резко втянул воздух.

— Ага, — сказал молодой человек. — Вам и вправду повезло с этой рукой. Парой дюймов левее, и от вас больше не было бы никаких проблем. И никакой пользы. — Его руки были быстрыми и умелыми. И мазь, которую он накладывал, приносила облегчающую прохладу измученной плоти. Он продолжал стоять к Уайлду спиной.

— Вы медработник команды? — поинтересовался Уайлд. — Намерены поддерживать мой моральный дух? В этом могла бы помочь парочка стейков.

Молодой человек встал. Свежая перевязка была толще и шире, чем предыдущая. Уайлду не понравился ее вид; она предназначалась, чтобы выдержать грубое обращение.

Молодой человек ухмыльнулся:

— Что вам нужно, так это как следует отдохнуть.

Дверь захлопнулась. Уайлд вздохнул и закрыл глаза. Теперь ему просто необходимо было подумать. Его сердце стучало, от расширившихся артерий бок пульсировал еще сильнее. В Джорджтауне он впервые почувствовал неловкость. Но было ли это в Джорджтауне впервые? Как давно, как много раз он был подсадной уткой? А Сталиц? Люсинда не сказал ему ничего такого, что нельзя было связать с инструкцией Кэннинга. Кэннинг был ключевой фигурой более чем в одном отношении. Но прежде чем отдаться бешенству, всепоглощающей ярости и желанию использовать свои таланты впервые с подлинной ненавистью в сердце, он должен выбраться из этого кошмарного дома. И этого можно было достичь только с помощью терпения.

А пока что он был голоден. Он подумал о еде, и от мыслей о ней плавно перешел к мыслям о Джоселин. А потом и о Балвере со Стерном. Сейчас они уже должны были быть на Джерси, а завтра днем поплывут в Сент-Питер-Порт, чтобы встретиться с ним, как он обещал, в четверг утром. Он все еще мог успеть. У него были все основания, чтобы продолжить действовать так, как было задумано, и посетить Гернси. Он хотел навестить Рэйвенспура и поговорить с Маритой. Ее поместил в самый центр маршрута Кэннинг. Человек, получавший указания сверху и иногда отдававший свои собственные приказы. Кэннинг, у которого новая дорогостоящая жена. И Марита, женщина слишком красивая. Он подумал, что в Гернси ему предстоит много работы, когда (и если) ему удастся подняться с этой кровати, конечно.

Рев машины вывел его из задумчивости, он открыл глаза и понял, что заснул. Серый цвет за окном усилился. Уже почти смеркалось. Комната, к его удивлению, была пуста. На нем по-прежнему были наручники; руки затекли и отяжелели.

Парсонс открыл дверь. Уайлду он напомнил сотрудника похоронного бюро, не уверенного, что клиент мертв.

— Добрый вечер, сэр.

— Уже вечер?

Парсонс включил свет и подошел к кровати.

— Американские джентльмены уже отбыли, сэр. Они объяснили мне, что прошлая ночь была… э-э… своего рода шуткой. Но они предполагали, что вы можете немного расстроиться, и попросили дать им несколько минут, прежде чем освобождать вас. — Парсонс достал ключи.

— Вам не о чем беспокоиться, мистер Парсонс, я ничуть не расстроился. Как они сказали, ошибки бывают у всех.

— Да, конечно, сэр. Очень рад видеть вас в таком бодром расположении духа, сэр.

Парсонс отпер наручники, и Уайлд сел. Он размял кисти рук и обхватил себя несколько раз; кровь опять прилила к рукам; было ощущение, что в него вкололи тысячу булавок.

— Могу быть вам чем-нибудь полезен, сэр?

— Поджарьте мне яичницу из дюжины яиц. Хлеб, только не поджаренный. И галлон кофе.

— Очень хорошо, сэр.

Парсонс удалился.

Уайлд встал и подождал, пока комната не перестанет вращаться. У него страшно болели ребра, а в голове по-прежнему был туман. Он подошел к окну. Опять моросил неспешный, унылый дождик. Ветра уже не было. Часы и компас лежали рядом, на стуле. Он надел их и подобрал одежду. Она была тщательнейшим образом обыскана; каждый шов разрезан вплоть до трусов. Но они оставили пуговицы и не тронули «молнию». Он оделся и почувствовал себя словно в сценических лохмотьях. Подобрал обрывки пальто и бросил их опять на пол. Потом открыл дверь и пошел в ванную. Даже каблуки на ботинках были оторваны.