Life Goes On

Я, конечно, так и сделал, и не собирался принимать ответственности за Моггерхэнгера.

— В доме. В комоде.

Меня подняли, как тряпичную куклу, посадили на скамейку и дали сигарету.

— Почему ты все усложнил? Почему ты сразу не сказал?

Инспектор крикнул парню внутри. — Сколько?

— Четыре, сэр.

— Их должно быть пять.

Парень вышел с пятью пакетами на руке.

— Было слишком темно, чтобы считать.

— Я разберусь с тобой позже.

Другой зашел за печеньем для собаки. — Есть вода для нашего Дисмала?

Я указал на ручей.

— Не будь таким резким.

У меня кровь кипела от размышлений. Меня засадят на двадцать лет? Или сорок? В следующий раз я совершу убийство и получу только пять. Я не возьму на себя вину за эту работу на Моггерхэнгера, даже если бы он разрезал меня на ленточки в тюрьме. Я был готов заплакать из-за устроенной путаницы и задавался вопросом, как могло случиться, что копы узнали, что я здесь с таким грузом. До прибытия каноистов я мог предположить, что в посылках нет ничего, кроме английской соли или пакетиков аспирина, и что я являюсь приманкой, но они не могли разработать столь оригинальный и тщательно продуманный план перевозки только для этого.

— Я не знаю, что вам нужно. — Я погладил собаку, которая после сухаря и воды казалась дружелюбной. — В этих пакетах нет ничего противозаконного. В любом случае ордера на обыск я не видел, если вы не возражаете, что я так скажу.

Я увернулся от удара слева, но это было несерьезно, иначе бы он попал в меня.

— Вы не возражаете, если я схожу за печеньем? — спросил я. — Я голоден.

Инспектор кивнул. Я вытащил пакет, и Дисмал вырвал у меня из рук первый кусок. После пинка инспектора он распутался и пошел мочиться.

В таких обстоятельствах моя наблюдательность теряется, но я видел, что инспектор был, по крайней мере, хорошо сложен. Он снял фуражку, чтобы поговорить и почесать лысину. Я бы назвал его не белым, а розовым — и надеюсь, что не пойду при этом против Закона о расовых отношениях. У него были толстые губы, выпуклые голубые глаза и нос, который, казалось, был сломан не раз. Без фуражки он выглядел наполовину цивилизованным, но тон голоса был настолько разумным, что любой бы дрогнул, кроме меня.

— Мы отвезем материал в наши лаборатории. Не тебе, ни мне, ни моим офицерам здесь нельзя говорить, что содержится в этих пакетах, пока они не будут должным образом проверены компетентными органами. Так что закрой свой чертов рот. Я настоятельно советую тебе оставаться в  нынешнем месте жительства — то есть здесь — до тех пор, пока ты не получишь от нас известия. Могут возникнуть дополнительные вопросы, после которых вполне могут быть предъявлены обвинения. Это понятно, сэр?

— Хорошо, — сказал я.

Он надел шляпу.

— В машину, ребята!

Я отмахнулся от них с улыбкой, чтобы показать, что мне нечего бояться, или как виноватый человек, который думает, что это лучший способ вести себя, но знает, что это самый верный способ быть признанным виновным. Когда машина исчезла из видимости и ее стало не слышно, я мог только надеяться, что за последние полчаса в конце переулка образовался откос, так что они упадут на пятьсот футов и никогда не вернутся обратно.

Но так удачно не бывает. Это был конец. Половина драгоценной добычи Моггерхэнгера направлялась в полицейский участок, а мне пришлось остаться в кишащей крысами лачуге до тех пор, может быть, два или три дня, пока они не придут и не заберут меня. У меня даже не хватило духу зайти внутрь и заварить еще чашку чая. Мой боевой дух упал, и это был факт. Я не мог думать ни о чем при шуме воды с одной стороны, торжествующем царапаньи крыс с другой и шелесте ветра в ветвях над головой.

Единственное, что говорит о том, что ваш моральный дух ухудшился, это то, что вам больше не нужно бояться, что он упадет. Он исчез, и скатертью дорога, и при сложившихся обстоятельствах у него были веские причины испариться. Если задуматься дальше, то, как только ваш моральный дух действительно упадет, он сможет только вернуться. Ничто не остается прежним. Это радость и волнение жизни. Я был более философски настроен, чем в свои двадцать с небольшим.

Первым признаком возвращения здравомыслия было то, что собака-ищейка Дисмал вышла из кустов и лизнула мне руку. Он захотел еще печенья, и хотя мои запасы были ограничены, я дал ему одно. Большая коричневая голова в знак благодарности легла мне на колени. Это была большая собака. Если бы он стоял на задних лапах, то доходил бы до верхней пуговицы моего жилета, а это означало, что, поскольку он стал моим гостем, у нас остался запас еды ровно на три часа. Как могли эти бездушные ублюдки забыть такое дружелюбное животное?

Я понял ужасную правду: они оставили его, чтобы не дать мне уйти. Какая злобная изобретательность! Я не мог в это поверить. Но во что еще я мог поверить? В ярости я пнул животное. Это не имело никакого значения. Чертова собака вернулась и легла у моих ног. Я дал ему кусочек копченого бекона. К тому времени, как они вернутся, собака уже будет скулить возле моего скелета. Такая сцена действительно была унылой. Ко мне вернулось чувство юмора.