Life Goes On

—  Это машина моего работодателя, — устало сказал я. —  Я не должен подвозить. В своей машине я всегда подвожу. Но не в этой. Ты понимаешь?

— И ты выключил музыку.

—  Это сводило меня с ума.

Мимо нас проехал красивый кремовый «Мерседес», и я взглянул на него.

— Ты подал сигнал этой машине, — сказал он.

— Ты сошел с ума.

— Это должно что-то значить — то, что ты делаешь.

—  Да, если ты этого хочешь. Все что-то значит.

Никогда еще я не был так рад увидеть указатель Ботри, потому что это означало, что я снова вернусь на извилистые магистрали и мне придется уделять больше внимания вождению. Начался дождь, большие брызги падали на лобовое стекло, поэтому я включил дворники и надеялся, что их ритм загипнотизирует его и усыпит.

—  Это что-то значит, хочешь ты этого или нет, — сказал он.

—  Ты чушь несешь. 

Я обогнал угольный грузовик, так что мы не успели умереть на несколько дюймов. Это что-то значило бы, но он был не в состоянии это заметить. Я мог видеть лица водителей, которые ехали мимо меня на другой стороне дороги. Те, у кого были открыты рты, еще не научились правильно пить. Они были совсем младенцами. Один парень в кепке ехал с выражением ужаса, как будто смерть от пожара могла наступить в любой момент. Другой мужчина был так мал, что его лицо было еле видно, его рост, должно быть, был три фута. У многих рот представлял собой круглую дыру в середине тарелки с салом. Большинство лиц выглядело сердитыми, как будто принадлежало отряду, участвовавшему в штыковой атаке и готовому убить каждого встречного водителя — если только это не было то выражение, которое они приобретали при виде «роллс-ройса». Это было слишком обычным явлением, чтобы ничего не значить, хотя я был склонен считать это их нормальным состоянием. Те лица, которые не выглядели бешеными, были сосредоточенно стиснуты. Значительная часть щеголяла добродушной идиотской улыбкой, на вид им было лет десять, и они словно были в восторге от того, что оказались за рулем смертоносной машины. Я не знал почему, но выражения лиц большинства женщин казались более или менее нормальными. Я с улыбкой представил, как выглядит мое лицо для тех, кто способен это воспринять, — и тотчас же убрал с него улыбку и принял зрелую строгость, подобающую капитану корабля.

— Почему ты смеешься надо мной? — резко сказал Перси Блемиш.

На полях виднелись лужи воды, столбы, пересекающие дорогу, и столбы угольных шахт вдалеке. Я слишком устал, чтобы объяснить ему, о чем я думал.

—  Просто что-то застряло у меня в зубах.

— Прости, что вынужден настаивать, но ты смеялся.

Если бы я проигнорировал его, меня бы ждал жестокий удар по затылку. Если бы машина врезалась в пилон и взорвалась, он бы рассмеялся. Было несправедливо, что так много преимуществ было на его стороне, тем более, что он видел их только на моей стороне.

— Скажи мне, почему, по твоему мнению, я смеялся?

Если разговоры не успокоили его, то ничто не успокоит его.

—  Дело было не столько в твоем лице, сколько в твоих жестах.

Я встречал таких людей раньше, часто хуже его, а  некоторых немного лучше (таких как я), но ни в коем случае меня не запирали в чужой машине, едущей по чьей-то дороге. На этой стороне было запрещено останавливаться: дорога была настолько узкой и извилистой, что, если бы вы остановились, полностью нагруженный угольный грузовик раздавил бы вас за полминуты. Я мог бы высадить его в полицейском участке в Ботри, независимо от того, будут ли перед ним двойные желтые линии, но мне не хотелось этого делать, потому что терпеть его до конца пути было проверкой характера, которую я должен был пройти. Если бы я был достаточно взрослым, чтобы участвовать в войне, я не думаю, что выжил бы с такими чувствами. Я решил, что  резкий разговор будет единственным подходящим ответом.

— Тебе лучше помолчать, иначе я подобью тебе другой глаз. Если я хочу смеяться, я буду смеяться, а если я хочу плакать, я плачу. Это черт возьми, мое дело.

Он был оскорблен сквернословием, как я и надеялся, поэтому молчал, пока мы не миновали Ботри. С другой стороны, меня оскорбил моральный тон его  молчания. Он смотрел на меня не как на личного агента лорда Моггерхэнгера, а как на обычного шофера, человека, которого он, с его сверхтонкой чувствительностью, был вынужден презирать, несмотря на то, что за душой у него не было даже полпенни.

Местность была плоской, пустынной, новорожденной, как будто она вообще не имела права быть землей. Я думал, что если бы я жил там, то в мгновение ока заболел бы лихорадкой. Я нервничал, если не видел возвышения, хотя бы вдалеке только свалку или холм с деревом наверху. Я пересек какую-то границу, и эта местность мне показалась неподходящей.