Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1(СИ)

Слава Богу, появились и противники камней как вещей, пронизанных, как они формулируют, мыслью в завершенной логичной форме. И, действительно, окончательное прослеживание формы, когда, собственно, и выявляется, и начинает все более крепнуть то непонятное и неуловимое, что заставляет жить камень, и есть мне цена за труд. За пределами этой странной и неотторжимой от меня цены, все - тлен. Все менее волнует выставка, какая цена будет на рынке, и будет ли? Конечно, хорошо бы жить безбедно, и, скажем, иметь второй дом с мастерской в Афинах, чтобы не глотать пыль. Но есть сегодня тот достаток и покой, которому я счастлив, уже сегодня есть награда.

Мои молитвы только о нашем ковчеге.

23 марта 1979

Иерусалим

Дорогие, вновь полуторамесячный перерыв в моих неотправленные письмах. И вот сегодня, не имея сил для камня, сел за машинку. Хамсин. Я разбит насквозь. Хамсин с каждым годом все более изнуряет физически, по пути истоптав душу...

Впрочем, второе с еще большим успехом осуществляют мои соотечественники-еврейцы. Надо держаться, не впервой, говорю себе. Но приходит хамсин, как приходит истина, серая расплавленная мгла. Можно закрыть глаза, можно двигаться, можно заставить себя рубить камень, только неясно, зачем. Стоят мои камни, почти законченные: без названия, почти мистические, вполне негативные. Зачем? Говорят, ткань обезвоживается. Возможно, но чувствительнее обезволивание, обесценивание.

Суббота 24 прошла так, что, отбив одно слово, не смог продолжить. Были гости: Валентина привезла фотоальбом с живописи Брусиловского. Прикатили их Хайфы родственники. К тому времени хамсин поломался...

28 марта 1979

Иерусалим

Дорогой Мишенька, была тут твоя Валюха, привезла и оставила фотоальбом с живописи, с тех пор я в безумии был. Сейчас тебе пишу это письмо-размышление.

Все это время писал одно неотправленное письмо.

Безумное мое волнение от некоторых не виденных мною работ. Жаль, нет названий и размера, впрочем, это обстоятельство совсем не существенно. Общее состояние таково, что не глаза единые, а душа погрузилась в благодать, уж почти и нерукотворную.

Старое сравнение "старое золото", - одно оно может обозначить своей банальной общностью невиданное прежде моление художника об истине. Впервые молился по утрам и за тебя: "Господь, не оставь своей милостью!". Теперь я в страхе и за тебя: исчезла понятность мастерства и мастера, возник художник. Теперь нет судьбы, даже мнимо принадлежащей себе. Вот тебе ответ на твою слабость, когда ты думал, что принадлежишь себе - непомерность таланта (любая физическая жизнь разве мера!). Я вижу тебя отныне в своем пространстве, в котором так был одинок - интуитивном. В нем все абсолютно и безвозвратно, и моменту, и вечности принадлежит, и только один страх - не утерять себя физически, и одна молитва утром: "Господь, не оставь!". И вечером: " Господи, пронеси всякую тщету мимо". Потому что нужны верный глаз и точная рука, и тишина утром, якобы для себя, и день для работы, и полная неясность образа грядущего. Прости, Мишенька, за велеречивый стиль, такой уж разговор. И состояние мое такое. Прожив множество лет в умствовании, теперь нет времени, неоплатный мой долг тебе, и Витьке, и Генке, и другим, что проделали эту черную работу за меня. Я вроде как пришел с готовой формой, ее десятилетия ковал ты и ребята. Слава Богу, не только для меня!

Наколотил я общим числом около сорока штук, несколько действительно серьезных, развивать же намерен два направления, точнее, две удачи: торс и портрет. Но теперь я все более вынужден "соображать", не только потому, что чем глубже, тем труднее прослеживать форму внутри, но еще и то, что за год рубки я надорвал правую руку.

... Понимаю, что страшиться бренно, но временами проникаюсь твоим далеким и живу понуро. Господь очистил тебя глубже, чем меня, хотя ценой и меньшей. Живопись твоя, в сущности, есть та жизнь, которая одна есть и повод, и содержание. Сейчас ты для меня как бы уже здесь, осталось переместиться физически, - это самое простое, в серьезном смысле.

17 апреля 1979

Иерусалим

Вот и кончается Пасха. Сейчас получил письмо от Фридриха, первое в Иерусалиме, и понял, что надо немедленно закончить и отправить письмо, не только ему, но и всем. Вдруг мое невольное молчание и другие воспримут превратно. Будто я молчал, затаив какие-то обиды. Все проще: я гоню свои вещи к выставке. Вот и сейчас, несмотря на прострел и скованность собственного торса, с утра вырубил блок полметра высотой для торса в почти негативном пространстве.

Письмо вдарило по мозгам, как палка: надо остановиться. Смахнул пыль с машинки, что стоит как укор здесь же, в мастерской. Бога ради, не надумывайте, я всех помню самым добрым, сердечным, нежнейшим образом. Спасибо тебе, Фридрих, что прорвался сквозь затянувшееся молчание мое.