Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1(СИ)

Точное число, когда начали завязываться события, назвать можно было бы, но не имеет смысла, дело это хлопотливое. Автору надо начинать чуть ли не архивные розыски в бумагах четверть вековой давности, сверяться с календарем, подгонять под него события и так далее. К чему щепетильность в области, которая тем и хороша, что позволяет отвлечься на досуге. Пусть литература остается литературой, пусть развлекает и, если может - утешает. Когда же она берется за точные философские, исторические и социологические исследования, то, как бы хитроумно не строилась фабула, не всегда хватает терпения проследить за ней, запутавшись в сплетениях наблюдений и силлогизмов, как в колючей проволоке.

Сравнение это пришло не случайно, встречаю ее на каждом шагу, она самым буквальным образом окаймляет лужайку около моего дома, окутывает поселок, в котором стоит мой дом, нависает с обеих сторон над дорогой, которая идет сюда, рядами тянется вокруг садов и селений. Она окутала страну, словно кокон: проржавевшая, как память о четырех здесь прошедших войнах, и новехонькая, натянутая на бетонные столбы. Она неотделима от пейзажа страны, она - неотделимая часть ее, - словно тернии, как символ страдания, продолжает ранить эту святую и столь же грешную землю. Тернии Израиля - они зримые.

Судьба иронична. Всю жизнь боялся попасть за колючую проволоку, потерять свободу, но сейчас я действительно за ней - и на свободе. Странно... но это так, и я могу спокойно возвращаться к повествованию.

...Дорогой мой, я тот самый блудный сын, что познал радость возвращения. Под солнцем Израиля все - чудо: вселенский амфитеатр Иудейских гор обращен к арене, что помнит и знает нечто такое, без чего ни ты, ни я не были бы людьми. Я радуюсь каждому шагу по земле, которая и прах, и вечность. У нее, этой тверди, - прекрасный "иконописный" цвет - смесь старого серебра и золота. Широким жестом Господь, словно сеятель по весне, рассыпал эту драгоценную смесь ярусами Иудейских гор, чтобы люди высекли карнизы для хлеба и жилищ, поставили Храм и вокруг Святой город.

Здесь много говорят и пишут о том, что есть день сегодняшний: второй ли начался акт великой Драмы после двухтысячелетнего антракта, или новый сюжет в жанре оптимистической трагедии. На каждое новое впечатление накладываются ряды ассоциаций; и потому это письмо - не столько из настоящего, сколько из прошлого.

... Выставок в Иерусалиме и стране множество, был я только на двух, были заказаны статьи. Выставка "ОЛИМ-1" была серьезной, честной, а поскольку участники в большинстве - молодые авторы, весьма многообещающей. Разумеется, каждый принес свою школу, самого себя из того мира, в котором вырос и учился. Я сказал - честная, потому что не было спекуляций свободой, каждый стремился идти от себя и своих средств. Я написал и напечатал статью. О второй же выставке, персональной, от публикации воздержался, суди сам - правильно ли я поступил.

Я был весьма легкомыслен, полагая, что методом "соца" пользуются только хладнокровные прощелыги да слабые люди, обстоятельствами вынужденные. Измени условия, как художник откинет путы лицемерия и вновь обретет самого себя. Черта с два! Как в той притче о собаке, прикованной к проволоке, и в конце жизни отпущенной на волю. Так и художник, как я здесь понял, однажды ставший на колени, уже не поднимется.

Речь идет о художнике, показавшем свою персональную выставку. В ряду златокудрых красавиц в томных позах, старцев, молитвенно вскинувших руки, "тематических" картин с еврейскими сюжетами: трагическими и бытовыми, типично кавказских этюдов с ландшафтами Израиля и "психологическими" прописями в традициях псевдонародной мудрости, я вдруг - словно головой об стену.

В "счастливом" голубом пространстве холста стоял человек с плащом, перекинутым через руку. Значительный и добросердечный, но молодой и без усов. "Господи, - не то взмолился, не то выматерился я, - вот оно - чудо воскресения "Утро нашей Родины" Шурпина!" И где? В Иерусалиме!

Отчетливо просматривался второй, точнее, первый план, как в роомовском "Обыкновенном фашизме": в ореоле величия и обаяния в голубом сиянии возникала то фигура фюрера со стриженными усиками, то - вождя с добрыми, дедовскими усами, а юный сионист словно испарился, торопясь покинуть дурное общество.

Впрочем, у автора, должно быть, иная позиция, сам он родился и жил на родине Вождя, и, надо думать, что использовал он композицию, воспевавшую великого земляка, с самыми добрыми намерениями. И при всем том он считает себя евреем. Он даже не ведает, что еврей цепенеет от одного взгляда на помпезную живопись, каждому из нас свойственно генетическое неприятие апофеоза какой бы то ни было личности. "Не создай себе кумира", - говорили наши предки. Но вот в самом сердце Святой земли курился фимиам, складывались велеречивые тосты, взлелеянные обильной и жирной пищей на далеких и совсем не апостольских горах.