Лев Кожевников. Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Со стороны гимнасиев показалась группа гарцующих всадников с яркими значками на древках копий. Могучие дубы по обе стороны дороги смыкались над нею широкими кронами, образуя зеленый свод. Солнце пронизывало пышную листву и пятнало дорогу веселыми, дрожащими бликами. За всадниками по мягкой подстилке из прошлогодних листьев двигалась праздничная колесница, запряженная четверкой коней, вся убранная цветами и лентами. Музыканты рядом с возничим играли на свирелях, били в тимпаны. Приветственные выкрики усилились, когда вдоль Афетаиды показалась колонна длинноногих юношей-эфебов. Их смуглые тела были полностью обнажены. Под блестящей кожей, умащенной оливковым маслом, рельефно перекатывались могучие мышцы. Юношеская гибкость в сочетании с геркулесовой мощью тел представляли зрелище, достойное бессмертных.

Из разговора со старцем Асамон уяснил, что в Спарте воспитание духа и плоти никогда не было делом частным или семейным. Оно было сурово и сложилось в недрах государственного устройства. Но даже воспитанием назвать его было нельзя. Это был образ жизни — от колыбели до самой могилы, выведение особом породы людей. Сердца этих юных воинов уже не ведали страха, и на поле боя им не было равных. Перед глазами Асамона грозными рядами шествовала военная мощь Спарты, залог ее будущей силы и процветания. Только теперь, завороженный зрелищем, он понял, почему этот город, единственный в Элладе, не имеет крепостных стен. Боги войны — им некого бояться среди смертных.

Колонна вступила на площадь.

Вдруг легкий ропот, не то восхищенный вздох, прошелестел над Хором. Толпа прихлынула к обочине и уплотнилась. Даже выражение лиц вокруг стало иным. За эфебами на расстоянии около полусотни шагов шествовала колонна юных дев, из числа только вступающих в детородный возраст.

Великий Ликург, мудрец и законодатель спартанского государства, составляя свои знаменитые «ретры», понимал, что настоящих мужей способна рожать только здоровая и свободная женщина, а не бесправная полурабыня, униженная даже в своей семье, как жены всех прочих народов. «Унижая — унижаюсь!» — сказал Ликург и предоставил спартанкам все права, какими владели спартанские мужи. Но ни одна из юных жен и девушек не имела права баловать себя и предаваться неге. Наравне с мальчиками они обязаны были посещать гимнасий, бегали, прыгали, метали, укрепляя силу мышц и заботясь о красоте и свежести тела.

В праздник Гимнопедий — день обнажения, как и юноши, они шли на площадь нагими, не имея на себе даже украшений, а на лице следов краски и притираний. В этот день на Хоре сограждане, в особенности молодые люди, могли лицезреть их юную красоту и совершенства, либо увидеть и осудить телесные недостатки — результат праздной жизни и невоздержанности.

Обычая, подобного этому, Асамон не знал, хотя успел побывать во многих землях. Юные девы проходили мимо него, легко покачивая стройными бедрами и едва не касаясь распущенными волосами его лица. Нагие тела их благоухали нежнее, чем ароматы цветущих роз, призывнее, чем запахи изысканных аравийских благовоний, когда за малую толику редкого вещества отдают, не торгуясь, верблюда.

Асамон чувствовал себя так, словно внутри него пылал огромный факел. И тогда посреди восхитительного шествия он увидел ее — впервые!

Ни в эти мгновения, ни много дней спустя, он так и не понял, почему из множества прелестных созданий, чья совершенная красота поражала воображение, он выделил эту девочку? Но тогда Асамон тотчас прозрел ее состояние. Она вышла впервые на суд сограждан, трепетная от непривычной наготы, словно дикая серна, и в то же время начиная сознавать свою юную силу и привлекательность, ловя на себе восхищенные взоры мужчин, тайную зависть и грусть отцветающих женщин.

Мимо Асамона она прошла, полыхнув по его лицу ярко-синими глазами. Потом гибко прильнула к своей белокурой подруге, изогнув нежный стан, и что-то сказала ей. Обе рассмеялись, словно рассыпали по мостовой серебряные, звонкие драхмы. Уже удаляясь, юная грация обернулась еще раз с трепещущей на ярких губах легкой улыбкой, и этот ее взгляд, темный, глубокий, принадлежал уже не девочке, но юной женщине, впервые в жизни, быть может, осознавшей свою страшную власть над мужчиной.

Вслед за шествием толпы людей хлынули на дорогу и потянулись на площадь. В центре Хора согласно заиграли две флейты, женская и мужская, сопровождая своими голосами танец «ожерелья» — совместную пляску юношей и девушек.