Летопись 2. Черновики

Сосна росла на берегу моря. Она любила море, она слушала крики чаек и вдыхала солёный туман, и ветры пели в её ветвях, морское закатное солнце золотило её кору, и казалось она отлитой из меди. Иглы её были густо-зелёными, цветы моря в непогоду, и серебрились, словно покрытые кристаллами соли. И сосна хотела жить вечно, чтобы никогда не расставаться с морем…

Но однажды на берег моря пришёл человек, и в руках его было холодное железо.

Тогда спросила сосна: «Зачем ты хочешь убить меня и разлучить с морем? Я ведь люблю его; разве карают смертью за любовь?»

И человек сказал дереву: «Прости меня. Хотел я построить дом на берегу моря — я ведь тоже люблю его. Хотел я построить корабль, чтобы он нёс меня по волнам — я хочу узнать о землях за морем, хочу, чтобы тайны моря открылись мне…»

И ответило ему дерево: «Тогда возьми мою жизнь и плоть мою, человек; только не разлучай меня с морем.» Человек срубил сосну и построил дом на берегу моря. И дом этот был живым: он слышал музыку волн и ветра, он вдыхал солёный воздух моря, и солнце золотило его стены. Дом согревал и защищал человека, и сердцем его было пламя очага. И дети смеялись в доме.

Человек срубил сосну и построил корабль. И корабль этот был живым; морской ветер пел в его парусах и волны ласково гладили борта его, и корабль пел, и пел мореход, и улыбался он.

Дерево не умерло: разве карают смертью за любовь? Но больно было ему, и под топором плакало оно, и капли золотой смолы — слёзы его — падали в морские волны. И не стало для моря драгоценности большей, чем слёзы сосны; память моря обратила их в янтарь — прозрачно-золотой, как морское солнце, красный, как волны на закате, и белый, как морская пена. Люди, находившие янтарь в песке у моря, камнем моря называли его, и солнечным камнем; говорили, что он хранит детей и дарит долгую жизнь, и гонит беду. И когда хотели люди пожелать счастья любимым, дарили им янтарь, ибо в солнечном камне жила любовь дерева к морю.

Дерево не умерло: разве карают смертью за любовь? Душа его жила в доме на морском берегу, в корабле, летящем по волнам. Любовь его живёт в золотых осколках янтаря, что называют ещё слезами моря — любовь не бывает беспечальной…

* * *

Она никогда не видела моря, да и о солнечном камне знает только понаслышке — но вот же, сложилось…

А ясноглазый король — даже в сказке не любит ее. Видно, такая уж судьба. А для нее дороже его и нет никого на свете… что с того, что все это — тоже сказка, что глупо любить того, кто существует только в твоих мечтах? И даже имени его не знаешь. Не придумывается ему имя…

Жужжит колесо прялки, вьется бесконечная нить… Что еще делать долгими осенними вечерами, как не придумывать сказки?

Жужжит колесо прялки — так уютно, убаюкивающе, и клонит в сон… Хоть бы во сне увидеть — что там дальше, в этой сказке?..

* * *

— Да она ж горит вся! Ах, Дайра, дочка, не ко времени…

— И давно с ней такое?

— Вот же как, давечась еще здоровехонька была, — запричитала женщина, — прихожу — лежит туточки в беспамятстве, так с тех пор и лежит, и глаз-то ни разу не открыла — кричит все, плачет, а слова-то все не наши, и не разберешь… беда-то, беда какая… Ужо и можжевельник жгли, и папорот с ивой под голову клали — чтобы, значит, духов отогнать, и воск топили — ан не помогает… Только-только утихла…

— Воск топили, — хмыкнул лекарь. — Ладно, травок я принесу, отвар сделаешь… Ты вот что, матушка: ты, ежели она еще что непонятное говорить станет, меня зови. Может, оттого с ней хворь и приключилась…

* * *

Самое страшное в этом сне было то, что она никак не могла проснуться. Видела все — и это уже не было сказкой, потому что не бывает таких страшных сказок. И во сне она услышала наконец имя… нет, не короля: Учителя. А он стоял в Круге судей — один, и в глазах его стыла невыносимая боль, и тогда она выкрикнула изо всех сил — его имя, чтобы он знал, что она видит и слышит все, что она жива…

* * *

Открыв глаза, увидела лицо склонившегося к ней лекаря. Тот приветливо улыбался:

— Ну, голубушка, очнулась? И что же с нами такое приключилось?

— Сон, — слабо откликнулась, — страшный сон… я долго спала?

— И что ж там было, во сне?

Она начала рассказывать. Не потому, что доверилась этому человеку: скоре, ей почудилась в нем какая-то настороженность, недобрая вкрадчивость. Но она была слишком слаба для того, чтобы придумывать ложь. А еще — надеялась, что все-таки это только страшный сон — хотя и отчетливый до жгучей — под ключицей и слева в груди — боли, до холода стали в руках. И тогда можно будет дальше придумывать сказку, в которой — маленькая Королева Цветов на увитом плющом троне, и Учитель — улыбается, и нет в его глазах тоски предвиденья, и нет воинов в багряных одеждах с мертвыми черными глазами, не бегут по резному дереву стен зловеще-веселые язычки пламени, и нет черных звезд на алмазных скалах — нет Круга Судей…

Она говорила и говорила, не слыша и не понимая своих слов, не замечая текущих по лицу слез; с трудом осознала вопрос:

— Как его имя?

Она ответила, задохнувшись от боли; и вдруг — удар:

— И от кого же ты наслушалась таких сказочек?