Леонард Коэн. Жизнь

Леонард признаёт, что вёл там «строго регламентированную жизнь» [1]. Во время сэссинов — недельных периодов интенсивной медитации — людей будили в три часа ночи, после чего у них было десять минут на то, чтобы одеться и в ночной черноте (а зимой — в снежной каше) добрести до трапезной, где им с соблюдением всех формальностей давали чай, и они пили его в полном молчании. Через пятнадцать минут раздавался удар гонга: это был знак, что пора всё так же в молчании проследовать гуськом в зал для медитации и занять свои места на стоявших вдоль стен деревянных скамьях, лицом к центру комнаты. Сначала они целый час молились — «очень длинные песнопения, и все на одной ноте» [2], - после чего начинался первый (всего их было шесть в день) сеанс дзадзэн — сидячей медитации в позе лотоса, с прямой спиной, с глазами, опущенными в пол, — который мог продолжаться и час, и даже больше. По залу в это время ходили монахи с палками в руках, они следили, чтобы никто не задремал, а задремавших будили острым ударом по плечу. После медитации — снова медитация, на этот раз ходячая, кинхин: на улице, при любой погоде, а на такой высоте климат был суровый; иногда шёл град, и градины бывали размером с лайм. Затем — первый из нескольких за день сеансов сандзэн, индивидуальных бесед с Роси, время наставлений и практики коанов — традиционных для дзен-буддизма парадоксов.

В течение дня делались перерывы на еду — в 6:45, в 12:00 и в 17:45, - когда все собирались в трапезной, доставали с полок завёрнутые в салфетки пластиковые контейнеры и молча ели за семью длинными столами. После ланча — душ и работа; после ужина — гёдо, ходячая медитация и пение молитв одновременно, а потом новые сеансы дзадзэн и сандзэн, и так до девяти, десяти, а то и до одиннадцати вечера — как решит Роси. Но когда бы они ни ложились спать, в три часа ночи все просыпались и процесс начинался заново.

Распорядок дня между сэссинами был менее изматывающим: подъём в пять утра, отбой в девять вечера, между учением и работой — личное время. И всё же для шестидесятилетнего человека, для культового музыканта, чей последний альбом оказался самым коммерчески успешным в его карьере, для человека утончённого, повидавшего мир, женолюбивого — выбранная Леонардом жизнь была чем-то экстраординарным. Первое правило знаменитостей — знаменитостям прислуживают; но Леонард колол дрова, забивал гвозди, ремонтировал туалеты и вообще делал всё, что велел ему монах, в чьи обязанности входило распределять и контролировать работу. Киген, который как раз занимался этим, когда Леонард приехал в монастырь, говорит, что «и понятия не имел, что Леонард — знаменитость. Я вообще не слышал о Леонарде». Леонарда это совершенно устраивало. Когда Киген велел ему убрать опавшие бамбуковые листья и затем, увидев, что работа выполнена недостаточно тщательно, велел её переделать, Леонард беспрекословно подчинился.

Леонард жил в деревянном домике в центре территории монастыря, рядом с дорожкой. На крыльце лежал коврик с надписью «Добро пожаловать». Рядом с дверью между камнями проросли какие-то бесстрашные жёлтые цветочки. Леонард всегда питал нежность к маленьким, простым домам, и его жилище в монастыре полностью соответствовало этому описанию. В белёной комнате площадью семь с половиной квадратных метров (что-то среднее между канадской и американской тюремной камерой) стояла узкая кровать с металлическим каркасом и комод. На комоде — менора, на стене — зеркальце. Единственное окошко было закрыто тонкой белой занавеской и москитной сеткой, которую ночью сплошь покрывали привлечённые светом коричневые мотыльки. В домике Леонарда была ещё дополнительная комнатка размером с гардеробную, в которой помещался письменный стол, старый компьютер «Макинтош», несколько книг, пара бутылок спиртного и синтезатор Technics. Там не было ни телевизора, ни радио, ни проигрывателя. Чтобы послушать компакт-диск, Леонарду пришлось бы расположиться в своём джипе, припаркованном у входа в монастырь. Если его условия жизни и были более комфортными, чем у остальных жителей монастыря, это ограничивалось отдельным туалетом и кофе-машиной. Роси сделал для Леонарда исключение, позволив вставать раньше остальных, чтобы успеть в полном одиночестве насладиться сигаретой и кофе (он пил его из кружки, украшенной картинкой с обложки альбома The Future), прежде чем присоединиться к остальным в их ежедневных трудах и ритуалах.