Леонард Коэн. Жизнь

Леонард работал не только у себя дома, но и дома у Ребекки, на её синтезаторе. Она особенно хорошо запомнила две песни. Одна называлась «A Thousand Kisses Deep», и Леонард всё переделывал и переделывал её заново, «как художник, который закрашивает первую картину, которая тебе очень нравилась, и поверх неё пишет совершенно новую картину, а поверх неё — ещё одну совершенно новую картину, и десять лет спустя эта песня существует на диске¹¹⁴⁴¹, и в ней не осталось ни одной ноты и ни одного слова, которые я помню с тех пор, как услышала песню впервые». Вторая песня называлась «Anthem». «Он застрял на этой песне. Однажды он сидел у моего синтезатора и опять сыграл её — я её к тому моменту слышала уже миллион раз, — и вдруг я сказала: «Вот так и оставь, оставь эти слова, сейчас эта песня готова». И снова он бросил на меня свой скептический взгляд; наверное, я почему-то будила в нём это чувство. Он сказал: «А знаешь — спродюсируй эту песню. Кажется, ты и правда знаешь, какой она должна быть, я думаю, что ты должна спродюсировать её вместе со мной». И вот так он назначил меня на эту роль, что было ужасно лестно и удивительно. Но я и в самом деле чувствовала, что знаю эту песню, — кстати, как раз перед нашим интервью я послушала её снова, и у меня до сих пор наворачиваются слёзы на глаза. Она действует так же сильно, как «Auld Lang Syne»¹¹⁴⁵¹, она бессмертна, она просто закрывает свою тему, и в его голосе здесь — та же горячая искренность, которую ты слышишь, когда разговариваешь с ним; здесь есть ощущение его личности. Он здесь присутствует целиком, в полной мере, с состраданием к обделённым и с настоящим состраданием и пониманием врага — а ведь это так нелегко даётся».

«Но, — говорит Ребекка, — из-за этих принципов быть Леонардом Коэном невероятно трудно. Он находится в своём собственном плавании, один, и вечно устраивает себе постель на кактусах, но каким-то образом он во всём находит окна в бесконечность: «Every heart to love will come, but like a refugee…» («Каждое сердце придёт к любви, но — как беженец»); «Forget your perfect offering / There is a crack in everything / That’s how the light gets in» («Забудь о своём безупречном подношении / В каждой вещи есть трещина /

Так внутрь попадает свет»). Ни убавить, ни прибавить. Кто ещё мог бы так описать мудрость сострадания? Я слышала от приятеля, который был в рехабе, что у них в брошюре о выздоровлении цитируются эти строчки. Он так много мне дал; он скромный, но страстный и несгибаемый. У него всегда есть этот подтекст: давай докопаемся до истины; не будем себя дурачить».

В начале их отношений Ребекка «ныла о всяких своих страданиях, о детстве и так далее. А Леонард — чудесный слушатель, но однажды он сказал: «Я понимаю, Ребекка, тебе, наверное, было ужасно тяжело расти в нищей чёрной семье», — Ребекка смеётся. — Это было сказано беззлобно, в этом не было осуждения; он никогда не осуждает. Леонард развил в себе терпеливость и сильный характер, который позволял ему спокойно находиться внутри страдания — хотя в молодые годы, как многие люди, он перепробовал все формы эскапизма: наркотики, секс, музыка, слава, деньги, как у всех, — но по сравнению с большинством людей он быстро обрёл отвагу пребывать в своём страдании, и из этой ситуации писать, и жить, и не пытаться закрывать на него глаза».

1 апреля 1992 года Роси исполнилось восемьдесят пять лет. После недавней оскаровской церемонии Леонард сам устроил грандиозную вечеринку. В одном из больших отелей на бульваре Сансет собралось сто человек. Перла Баталья пела с группой, и Леонард попросил их сыграть в заключение «Auld Lang Syne» — любимую песню Роси. К тому моменту, как до неё дошло дело, старик уже задремал в своём кресле. Леонард улыбался. «Если он спит, это хороший знак», сказал он. Гостям подарили книгу о жизни Роси, которую Леонард составил и издал с помощью Келли Линч. Обложка у книги была золотая — как «Оскар».

* * *