Лекции о литературе. Диалог эпох

Первое, на что сразу же хочется обратить внимание, это то, что оба произведения могут быть определены как эпопеи. На наш взгляд, всякая эпопея по своей природе обладает таким потенциалом мифологической условности, что вряд ли может быть объяснена узко научным и позитивистски бесстрастным подходом, а следовательно, классифицирована как только объективное или абсолютно реалистическое произведение.

Второе: и Толстой, и Толкин по своему мировоззрению принадлежат к религиозным художникам христианского толка, следовательно, несмотря на внешнее различие их эстетических принципов, близкие религиозно-идеалистические установки неизбежно должны были сказаться в мифологическо-условной эпичности их произведений.

Начнем с анализа пространственно-временной категории, которая непосредственно связана с особенностями эпического мышления. Это мышление было унаследовано нами еще с архаических времен и отличалось особой связью с космосом, а не с поступательным ходом истории. Вот как пишет об этом М. Элиаде: «Главное отличие человека архаического и традиционного общества от человека современного… заключается в том, что первый ощущает себя неразрывно связанным с космосом, с космическими ритмами, тогда как сущность второго заключается в его связи с историей».[267] Причем космические ритмы всегда цикличны и воспроизводятся в основном через миф: «Мифы сохраняют и передают парадигмы-образцы, в подражании им осуществляется вся совокупность действий, за которые человек берет на себя ответственность. Силой этих служащих примерами образцов, очевидцами которых были люди мифологического времени, периодически воссоздаются космос и общество».[268]

Естественно, что у Гомера или у создателя «Песни о Нибелунгах» эпическое мышление будет другим, чем у Толкина или Толстого, но все дело заключается в том, что ни один эпос нельзя создать без абсолютной веры в то, что твоя модель мира является единственно верной, всеохватывающей и универсальной.[269] Следовательно, при всей своей вариативности эпическое мышление всегда будет охарактеризовано некой целостностью и цикличностью, то есть неизбежно история в подобном произведении будет преодолена космическим мироощущением.

В случае с Дж. Толкином это обстоятельство не может вызвать никаких сомнений. Автор откровенно создает свою эпопею на основе древнегерманских и кельтских мифов, где космизм с его цикличностью и повторяемостью уже заложен в самом повествовании. Историческая закономерность в эпопее английского писателя заменена мифологической концепцией судьбы, столь характерной для всего германского эпоса, а «воля к смерти», как героический поступок и проявление вызова неизбежной и всесильной судьбе, составляет основной пафос «Властелина колец». Свершенный героический акт Фродо, Сэма Вайда и других заканчивает собой всю третью эпоху, на смену которой должно прийти новое время со своим добром и злом.

В отличие от Толкина у Толстого все вроде бы направлено на изображение поступательного развития истории и на обнаружение движущих сил исторического процесса. Долгое время было принято рассуждать о противоречии, возникшем внутри самой эпопеи между автором-мыслителем и автором-художником. Как религиозный писатель Л. Толстой усматривал движение истории в проявлении воли Бога, а как художник отдавал предпочтение объективным историческим закономерностям, воплощенным в народной воле. В соответствии с первой точкой зрения человек словно соединяет в себе два начала: роевое и семейное, частное. «Неразделенность частного существования каждого и жизни всех, – пишет Я. С. Билинкис, – наиболее решительно в «Войне и мире» отстаивается образом Каратаева, особой его художественной природой.

Как и Наташа, Каратаев тоже руководим отнюдь не расчетом, не разумом. Но в стихийных его побуждениях, в полную противоположность Наташе, нет и ничего своего. Даже во внешности его снято все индивидуальное, а говорит он пословицами и поговорками, запечатлевшими в себе лишь общий опыт и общую мудрость»[270] (курсив мой. – Е. Ж.).

Скорее всего, непостижимость Бога Л. Толстой хотел выразить в том, что перед общением с высшим существом человек должен как бы растворяться в общей безликой массе, и чем больше эта масса, тем яснее должен звучать божественный глас. Частный человек, по мнению писателя, вечно обуреваем сомнением, его постоянно мучает разум с присущей ему рефлексией и гордыней. Но ведь закон больших величин – это прежде всего закон космоса, а следовательно, всеобщего безличностного начала.

Это космическое божественное начало Толстой видел в народной идее и так называемой «скрытой теплоте патриотизма». Писатель словно создавал собственный народный миф, и в этом случае мы видим, как историческое мышление на самом деле только кажется таковым, а на поверку мы сталкиваемся с проявлением традиционного эпико-мифологического сознания.