Лейтенант

Махнув рукой на системность, он карандашом – для быстроты – царапал в записной книжке: «открой дверь», «я ставлю его на огонь», «подмышка» – а может, и «щекотать». Тагаран и Вороган так смеялись, что не могли толком ничего объяснить. В спешке Рук набрасывал перевод сокращенно, чтобы позднее вспомнить, что имелось в виду. Когда речь зашла о солнце – Тагаран пожаловалась, что он загородил ее от согревающих лучей, он по привычке астронома нарисовал кружок с точкой посередине. Не выдержав такого обилия слов, карандаш треснул пополам, и он под пристальным взором Тагаран перевязал его бечевкой.

Он к такому не привык. Даже самые быстрые планеты давали время все перепроверить и начисто переписать. Работа в таком темпе, когда некогда остановиться и подумать, была сродни головокружительному веселью, опьянению.

Не он один осваивал язык. Не имея под рукой ни записных книжек, ни перевязанных бечевкой карандашей, местные не только выучили много английских слов, но даже успели внедрить их в собственную речь, приспособив их к требованиям своей грамматики. Английское слово bread – «хлеб» – превратилось у них в бредо: они не просто выучили его, но сделали своим.

Когда Рук, сам того не заметив, проделал то же самое, то словно оставил позади очередное препятствие. Варунгин принес с собой на урок нечто вроде копьеметалки под названием вомера. Он показал Руку, что недавно заменил каадиан – приклеенное к ее концу лезвие из ракушки. «Каадианмадьоу», – сказал он, и Рук записал: «Каадианмадьоу – я его закаадианил». Лишь увидев это на бумаге, он осознал, что только что сделал. «Я его закаадианил» – предложение, которое доселе не могло существовать в его родном языке. Он не просто учил чужой язык. Но и переделывал свой собственный. Он пересек и стер некую грань. На его глазах один язык растворялся в другом, словно чернила в воде.

* * *

Как-то раз Тагаран прибежала к нему в хижину – она вся покрылась мурашками, а на ее коже и волосах поблескивали капли воды. Рук встал было из-за стола, но она мокрой рукой оттолкнула его в сторону.

– Нгйинадьиминга!

Он понял, что она говорит: «Ты загораживаешь огонь!», и пропустил ее. Тагаран принялась крутиться у очага, поворачиваясь к пламени то одним боком, то другим – ее трясло, а губы приобрели лиловый оттенок. Рук подбросил в огонь дров и подул, чтобы тот разгорелся.

– Богидиоу, – сказала Тагаран, и он машинально перевел: от корня боги, что значит «купаться» или «плавать». Видимо, она говорит: «я купалась» или «искупалась».

– О, милое дитя, сейчас неподходящая погода, чтобы купаться!

Вряд ли она поняла точный смысл его слов, но тон явно уловила – тон старшего брата, который решил, будто лучше знает, как следует поступать. Тагаран бросила на него недовольный взгляд, прямо как Энн, когда в холодное утро он советовал ей надеть теплую, но некрасивую шаль.

В очаге ревел огонь, но Тагаран все равно дрожала, поэтому Рук снял с крючка свой мундир и накинул на нее. На мгновение он почувствовал в своих руках ее узкие плечи, ощутил кипящую в ней жизнь, ее дыхание. Потом она извернулась, словно исполняя менуэт, скинула мундир и, взяв его за воротник, протянула Руку.

Он тут же пожалел о том секундном прикосновении к ее плечам. Может, он и видит в ней сестру, но Тагаран ему не сестра. Он хотел было объяснить: «У меня есть младшая сестра, и ты напоминаешь мне ее». Но потом подумал: разве этого достаточно, чтобы оправдать такую фамильярность? Что бы почувствовал он, вздумай кто-нибудь из местных мужчин, скажем, Варунгин, подойти вот так к Энн и положить руки ей на плечи?

Он отступил на шаг назад.

– Я прошу прощения.

Быть может, еще не поздно все исправить. Он повесил мундир обратно на крючок, потратив на это куда больше времени, чем требовалось, и встал поближе к двери – как можно дальше от Тагаран, насколько позволяли размеры хижины.

В очередной раз развернувшись, она встала спиной к огню, к нему лицом. Рук видел, как она думает, переводя взгляд с висящего на стене мундира на мужчину, что стоит на другом конце комнаты, сложив руки на груди.

– Горедьу тагарин, – сказала она, и принялась изображать какую-то сценку, включающую в себя огонь, мундир и ее саму, дрожащую от холода, из чего Рук сделал вывод, что она пытается объяснить: оставшись голой, она согреется быстрее.

А ведь она права и, судя по всему, лучше понимает, как с мокрой кожи испаряется влага и как греет огонь, нежели люди из его мира, которые без конца кутаются в одежду. Она дала ему понять, почему вывернулась, когда он ее едва не обнял. Но кроме того, она объяснила еще кое-что. Она заметила его неловкость и поняла ее причину.

И все же Руку было не по себе. Хуже того: он знал, что краснеет. Чувствовал, как кровь жаркой волной разливается по лицу, бьется под кожей. Отвернувшись к столу, он принялся рыться в поисках записной книжки и пера, притворившись, что ему срочно нужно что-то записать.