Ледоход

За всю жизнь не слыхал он злее слов от меня, чем эти. Понимаешь, товарищ дорогой, как приговор они ему были. Для твоего уха как бы ничего не сказал я, а он — мужик: для его уха каждое слово, как рояль, звучит. Мне на политзанятиях объяснили, что все, значит, слова, какие употребляет отсталый единоличник, составляют восемьсот. Как же тут каждому слову не звучать, как рояль! И понял он: первое, что из воли отцовской выхожу, и второе, что не успокою его старости, а по новой дороженьке, по той самой, что для многих в нашей деревне острее ножа, наставляю ноги для пути. С лица сменился сразу, будто незрелой смородины отведал, а только не глуп он, родитель мой: ни виду не подал, ни слова худого не сказал, а сдался сразу, как давеча ледовины мне сдавались, когда я лом на них кидал. А ведь я и впрямь ломом ему в грудь кинул!

Покраснел он, как чирей, сел на стульчик вежливо, шапку снял (до сих пор стоял в шапке), говорит:

— Тебе жить, Митрий! Что господь-бог не по росту вам стал, — ваше дело, и перечить тебе я не буду, и невесту твою… Наташей тебя звать, родимая? — К ней обернулся, к Наташе.

— Наташей, — отвечает она шепотом.

— И Наташу твою приму, как дочь родную.

Ну, вижу, прошла первая льдина, раскололась, пронеслась. А как вторую разбить, что не приму я его наследства убогого, что нет мне пути никуда из родимого гнезда, из клетки обломанной, из собашника раскрашенного?

— Как дом-то, тятенька, не залило?

— Нет, — говорит, — слава богу. Дошла вода до красной черты, что инженеры указали, остановилась. Враз под нашим плетнем остановилась, возле малины твоей, что от графов Бобринских в революцию пересадил.

— А здорово! — говорю. — Какую плотину выстроили!

— Шут те што наворотили! — поддакивает он, подмазывается, значит. — Лежит Шат озером, хоть пароход станови.

— Это, — говорю, — сейчас, пока заводы не работают, на отметке сто семьдесят два остановились, а заводы достроят — еще воду поднимать придется. Вам по деревне не объявили разве?

— Как не объявили? Объявили. Кому тысячу, кому полторы, и всей, значит, деревне на три версты выше перебираться — строиться, значит. Под конец жизни на новом, значит, месте!

Вот оно, слово-то! Сказали слово-то — и замолчали. И вместо отсталых тех слов опять мужицкая рояль заиграла. Опять ледовина подошла к самым ногам. И больно, и страшно, и жалко, а вижу: надо второй раз ломом заносить, не то она ударит в самую грудь, как третьего дня ударила.

— Я, — говорю, — тятенька, как поправлюсь, к ней пойду жить. Комната у нее на строительстве махонькая, да ведь нас двое — хватит.

Сказал так, а глаза поднять боюсь, и нет слов, чтоб рассказать, что я тогда перечувствовал. Спасибо, фельдшер вошел, аккуратист он у нас страшенный. «Прием, — говорит, — посетителей за исчерпанием времени целиком и полностью окончен». Остановился в дверях с клистиром и дожидается, чтоб ушли. Испугались они — не то очков его роговых, колесами, не то окрика его: разом пошли к дверям. Мать зацепилась за коврик, чуть не упала. Оттого, видать, и не заплакала старуха, что, уходя, за коврик зацепилась. А отец ушел — согнувшись, и даже не обернулся.

Вспоминаю сейчас это время, и встает оно за справедливым моим рассказом в плечо мне, и вижу я, оборотясь на время: не было у меня в жизни дней более ответственных, да, пожалуй, и не будет. Что ж теперь? Теперь я в общем строю. Оборотись направо, оборотись налево — плечи товарищей, и задача жизни такая, что, будь вдвое шире мои плечи, и то не хватило бы, а тогда в одиночку шел, на ощупь, два огонька только и были — Наташа, жена моя замечательная, да вот Донецкий тот, строитель Шатовской плотины.

Пришел он ко мне навестить.

После, как воду плотинами удержали, на него все, как на героя, смотрели. В газетах писали, портрет его поместили во весь рост. А он вошел все такой же: папироса, зажеванная во рту, походка косолапая, нескладный, большой, рыжая щетина кустами на щеках растет, а веселый, и все с шуточкой.

— Ну, как? — спрашивает. — Жив?

— Жив, — отвечаю, — покеда!

— А ты в сволочи записываться хотел. Эх, ты! — щелкнул пальцами возле моего носа: — Блямбля.

Чего хотел этим словом сказать, не знаю, а чувствую: обидеть не хотел, — улыбается, и улыбка у него такая, будто самое себя боится.

— Ты, — спрашивает опять, — как? Проваляться долго ли думаешь?

Ну, тут и я осмелился на шутку:

— Аль, — спрашиваю, — тебе понадобился?

Он папироску изо рта вынул, серый стал с лица и серьезный. Смотрит на меня в упор, а я думаю: «Опять судьба к самому лицу подходит и жизненный вопрос мой ставит на дыбы! Ужель все с начала начинать?»

— А на шута ты сдался? Я, — говорит, — детей ни с кем не крестил и крестить не собираюсь. А на стройке каждый человек нужен, потому пришел. Хочу тебя помощником прораба выдвинуть.

С тем и ушел, даже ответа моего не дождался.