Ледоход

Рассказывать ли о том, что я пережил, перечувствовал в те дни. Я ведь на постели, как именинник, лежал. Митька Седов — пастух, картежник, пьяница, без пяти минут насильник — я ли это? Пощупаешь себя за нос: Митькин ли, мой ли нос-то? Все боялся — проснусь завтра в тятькиной избе, а что было, ничего того не было. И всю ночь снится тятенькин дом, поле наше унылое, я хомут чиню, маменька хлебы ставит, кошка на полу катушкой играет, по столу к хлебу тараканы ползут. Проснусь и глаза открыть боюсь: жизнь-то во сне, а то, что в жизни у меня теперь, — сон. А глаза откроешь — ан нет! Постель белая, столик с микстурой, в окошко солнце нагибается, за голову трогает горячей рукой. И видно еще, кроме солнца в окно, как занимается весенняя трава, а влево от строек лежит — навсегда теперь лежит — синяя полоса новой реки, нашей реки, моей реки! А тут и Наташа подойдет — всегда заходила она по дороге на работу. Она мне и первые книжки давать стала, для чтения. Целыми днями, бывало, лежу и читаю. Она мне рассказывала и о других героях Шатовской нашей плотины: как Колышкин, десятник, по льдинам пошел поверять ледополье и чуть не утонул, все руки себе изрезал, хватаясь за острые края; как сорвало ледорез, а бригада Блохина укрепила новый ледорез за три часа; как оторвался большой кусок льдины от ледяного поля, и бросились на ту льдину сорок человек комсомольцев с ломами, чтоб колоть ее, и кололи всю ночь, и один большой кусок льдины все же вырвался, ушел, помчался крошить ледорезы, тогда догнали льдину на лодке и положили на нее большой кусок аммонала, и аммонал долго не мог взорваться, и заряженная льдинища понеслась на плотину, как мина. Тогда комсомолец один…

— А фамилия его? — крикнул я Наташе.

— Не знаю фамилии — комсомолец.

…бросился в лодке наперерез, вскочил на льдину и руками вырвал из льдины аммоналовый заряд. И еще рассказала, как тот постовой, Чернышев по фамилии, что первый возвестил начало иван-озерского ледохода, едва не утонул, пробираясь по обочине ледохода к плотине. И про многих из героев было написано в газете «Подмосковный гигант», как про меня.

И еще говорила про то, что в газете была напечатана новая песня про Шат, в тот самый день, как меня ранило:

Вода бурлит, вода кипит,
Прорваться хочет сквозь щиты.
Напрасно! Зорок глаз постов,
И каждый миг отпор готов.

Но мы победили! Ледоход прошел. Навеки нерушимая встала Шатовская наша плотина. Навеки вперед легло на голых мужицких полях озеро. Ну, а во мне-то — ушли ли льды, прошел ли темный ледоход мужицкой моей стихии?

Ребенок, родившись, не сразу становится на ноги. Не сразу встал на ноги я. Дней пять спустя после приказа вышел я из больницы — и прямо к Наташе; велено было долежать три дня, а через три дня на плотину, на новый свой боевой пост помощника прораба. Но я уже не застал там Донецкого: три месяца подряд работал он по двадцать часов в сутки, и его самого свезли в больницу, а на месте его был новый товарищ из парткома. Нам предстояло доделывать, чтоб к будущему году самим поднять уровень до 175 сантиметров и тем разлить озеро еще километров на пять в квадрате.

Целое лето прошло у нас в борьбе с все еще грозившей водой, ибо лед лежал до самого Петрова дня. Но мы возили землю, повышали откосы, укрепляли ряжи, ставили новые ледорезы на место сорванных. За лето плотина поднялась на восемнадцать метров в высоту и на пятьсот тридцать метров в длину, и комиссия из Москвы определила, что Шатовская наша плотина по величине первая в Европе. А зимой, когда сковало реку льдом, стало у меня посвободнее время, пошел я на учебу — начинать с азов, подводить фундамент под нового борца партии и класса: к тому времени меня поставили на самостоятельный участок.