Ледобой

— Тридцать с лишком.

Полуночник недоверчиво покосился. Ишь ты, тридцать с лишком! Уже седой совсем! Почесал затылок.

— Сосед у меня есть. Белый Авнюр. Что-то около твоих лет тому назад и пропал у него сынок.

Безрод улыбнулся разбитыми губами.

— Пустое. Ты-то кто будешь?

— Люндаллен я.

— Уходи, Люндаллен, отсюда. Нынче же ночью. Не тяни. Знал ведь, к чему дело катится, чего приехал?

— Я торговый гость. Мне…

— Говорить тяжко, язык не ворочается. Не заставляй повторять. Не сегодня-завтра ваши нагрянут. Первым ляжешь, на тебе наши оторвутся. Убьют, и как звать не спросят.

Купец нахмурился.

— Бросай все. Что успел — то унес. Один?

— С доченькой.

— Увози… — Безрод закашлялся, его переломило пополам, застучало о берег побитым телом. — Увози… Сейчас же…

— На островах будешь, заходи. На Тумире меня всякая собака знает. — Люндаллен наклонился, неловко обнял Безрода, поцеловал в макушку, будто отец сына, и зашагал прочь.

Безрод подполз к морю. Больше не к кому за лаской идти. Раздеться сил не осталось, так и вполз в воду одетым. Вот-вот зальет всего тошнотой, слова станет не вымолвить. Пусть ласкает море синяки и ссадины. Сегодня мало не убили, завтра и вовсе под горку закатают. Уж так на пристани ударить хотелось, в глазах потемнело. Но стиснул зубы и скрепился. Чуть не забыл обо всем на свете. Купчишки в раж вошли, разъярились, думали — страшно седому, от боли ревет. Дурачье! На чернолесской заставе, бывало, загонял Волочек пяток бойцов поздоровее в избу, давал к темноте привыкнуть и запускал остальных по одному, без доспеха. Один доспех — рубаха на ребрах. Там-то похлеще было. То не купцы гладили, то вои били, каждый быка наземь валил. Ничего, выходил заживо. Поначалу воевода чару кваса не успевал допить, выкидывали из избы полудохлого. А как пошел счет на три чары — Волочек первый раз в сечу допустил. Крутился тогда в избе, как уж на противне. Насколько будешь скор, настолько и жив.

Как добрался до корчмы, и сам не помнил. К себе в каморку поднялся, а дальше — туман.

—…А ты не гляди, что худ! В нем костей на целый пуд.

Безрод открыл глаза. Стоят Брань и давешний ворожец, глядят внимательно. Стюжень поднес руку ко лбу, и такое блаженство затопило гудящую голову, будто уже помер, от земных болей освободился. Вдохнуть не успел, как обратно в сон провалился, только сон чистый и легкий, без мути в груди и шума в голове…

Долго проспал или нет, сам не знал. Открыл глаза, а Стюжень еще тут. Один. Брань, видать, службу дальше понес. Привел ворожца, ус покрутил и ушел.

— Я в гости не звал.

— Ну, до чего хозяин грозен! И суров, и сердит, аж бровями шевелит! Лучше?

— Лучше, — буркнул Сивый и попробовал встать.

Старик не мешал.

— Ты ведь Волочков человек?

— Был. Чего надо?

Безрод встал ни легко, ни тяжело.

— Князь к себе зовет.

— Своих пусть зовет. Не пойду.

— Боишься?

— Ага, языка своего боюсь. Бед не натворил бы.

— Отвада хочет узнать про то, что на чернолесской заставе приключилось. Почему выжил только ты, почему не открылся, почему шастаешь без пояса. — Старик сел на бочку. — Что нынче на пристани случилось?

Нынче? Так день еще не кончился?

— Нельзя мне в терем. Князь больно сердит. Невзлюбил меня почему-то. Нет, не пойду.

— А тот парень белобрысый, которого ты притащил, на поправку пошел. Гремляш зовут. Ты ему навроде отца теперь. Зайди, проведай.

Чудно! Был один, словно дуб в чистом поле, теперь что ни день сынок находится! Полуночный купец Люндаллен, теперь вот Гремляш.

— Ты еще корчмаря Еську мне в сыновья сосватай. Нет, не пойду в терем. Больно сердит князь.

— Да уж. Зол Отвада. Отпираться не стану.

— А чего сердится?

— Полуночники обложили. Война будет. Сам знаешь.

— И тут я со своим языком. Кровопийцей обозвал. — Безрод нахмурился.

— Не сердись, просто тревожно мне.

— С чего бы?

— Чую перемены страшные. С князем что-то дурное делается. Не тот стал, как вернулся из чужедальних краев. Переменился, будто кем иным перекинулся. Зол стал сверх разумного. Никогда раньше к ворожбе не был склонен, а последнее время чует ровно волк — овцу.

— А дружинные что же? Не замечают?

— Так разве углядишь, если любишь? Дружинным разреши — по земле ступить не дадут, на щите носить станут.

— Ты-то заметил.

— Я старый. Мне Отвада будто сын. Люблю, люблю, а и в душу гляжу.

Стюжень ждал вопроса, но Безрод молчал, как воды в рот набрал. Ворожец не дождался и начал сам.

— Весь город князя любит, потому и не видит. И даже если увидят люди, многое простят. Ты другое дело. Тебе любовь глаза не застит, приглядись к Отваде. Сынок, приглядись, очень тебя прошу.

Безрод нахмурился пуще прежнего.

— Уйду. Через день-два уйду. Некогда мне на князе прыщи выискивать.

Стюжень тяжело поднялся с бочки, прошел к выходу, в дверях оглянулся. Занял собою весь проем, огромный, лохматый, седогривый.

— Ты один волком зыркаешь на князя, тебе одному умильная слеза взор не туманит. Приглядись. Знаю, свидитесь еще.

Сивый угрюмо проводил старика взглядом. Каждому своя дорога, ему в Торжище Великое, князю — тут оставаться. Все, хватит! Где-то ждет счастье, дождаться не может…