Леди мэр

Чуть ниже койки у тумбочки с набором шприцев и микстур спит, положив голову на кулаки, доктор Лохматов. Он почему-то не в белом халате, а в зеленой хирургической робе. Из операционной пришел, что ли?

Я рассматриваю его внимательно. Он очень сильно сдал. Даже бесчисленные конопушки его словно выцвели. Острый шнобель торчит между впавших небритых щек, волосы цвета пакли торчат нестрижено.

И я впервые понимаю, что Лохматик жутко похож на Буратино. Да и ходит он обычно дергано. Как на шарнирах. Конечно, он у нас умнее тысячи Карабасов, но сомовские Мальвины его не жалуют. Буратины им не нужны.

Я сажусь в койке рывком, неожиданно легко и понимаю, что тоща и плоска как камбала.

— Лохматик…

Он поднимает голову, зевает и тут же начинает облупливать одноразовый шприц из упаковки.

— А, проснулась. Что-то ты сегодня рановато.

— Что я тут делаю, Лохматов?

— Спишь. Я тут аппаратик электросна нашел. Древность, но эффективная. Ну и снотворными подпитываю: сон для тебя самое то. Давай руку.

Я отвожу шприц:

— Не надо. И этого не надо.

Снимаю с висков липкие от какого-то клея нашлепки. Тиканье смолкает.

— Это что? Уже осень?

Лохматов напяливает налобное зеркало и засвечивает мне лампочкой с него в зрачки.

— Да как-то с ходу долбануло.

— Сколько же я здесь?

— Четвертую неделю. Да все путем, Лиза. Мы тебя будим, ты ешь, потом ты опять спишь. Там бабки тебе вареньев понаперли, грибочки, даже гречневые блины вчера Никитична принесла. Горячие. Ну, блины я, конечно, сожрал. Я тут одно психиатрическое светило на тебя натравил, он всунул тебе в черепушку кое-какие кодовые установочки, а сегодня ночью заехал и снял их. Так что я ожидал, что ты возникнешь…

— А хоть в сортир я сама хожу?

— У тебя с вестибуляркой были проблемы. Не хватало мне еще, чтобы ты своей башкой унитазы считала. Уточки имеются, Басаргина.

— И ты что? В этом процессе лично участвуешь?

— Случается.

— Стыдно-то как.

— В больнице стыда не бывает.

— А как Гришка?

— Все нормально, Лизавета. Со всеми все нормально, кроме тебя.

— Не помню. Ничего не помню…

И тут Лохматик просто звереет. Глазки брезгливо щурятся. Он почти орет:

— Это ты врешь, Басаргина! Не мне — себе врешь! Просто не хочешь помнить. Боишься. Между прочим, я тебя и в область сопровождал. Со своим чемоданчиком. Ты ведь этого очень хотела. Туда. А Элга и Гаша очень хотели, чтобы ты даже там была красивой.

— Была?

— Чего спрашиваешь-то?

— Цветы помню, — нехотя признаюсь я. — Гнусные. Белые такие. Как воск. И как говорят, говорят, говорят… И этот гроб закрытый… И этот флаг дурацкий на нем… Ведь был флаг?

— Был, Басаргина, был…

— За что же меня так, Лохматик? Только-только засветило что-то. Только-только. Господи, как же я ждала. Как же я всего на свете захотела. За что же? Его так?

Я плачу.

Оказывается, это очень удобно — плакать. Ни о чем не думаешь. Процесс слезоизвержения все блокирует.

— Не надо, Басаргина, — трясет он меня за плечо. Больно трясет. — Начнешь себя жалеть — не остановишься. Очень это приятное занятие — себя жалеть. Особенно у женщин.

— Слушай, а меня… выбрали? Мне говорили что-то? Или мне просто кажется?

— А куда ты денешься?

— О, черт. Где моя одежда?

— Зачем?

— Ну… мне же на службу надо, — вру я. Просто мне почему-то неприятно и стыдно его видеть. Я же голая. Такой обглоданный ребрастый полускелетик.

— В шесть утра?

— Все равно. Я пойду, Лохматик. Только ты меня не удерживай.

— Что ж, иди. Только я тебе мой плащ дам.

…Полы его светлого плаща волокутся по лужам, как я ни стараюсь их не подмочить. Сквозь платок, который мне дала одна из сестричек, чтобы прикрыть босую голову, просачивается дождевая мокрота. Лысине зябко.

В больнице мне отдали длинное черное траурное платье. Откуда оно взялось, я не знаю. Но босоножки остались те же, летние, праздничные котурны, с узкими красными ремешками под коленку. Утренняя площадь совершенно безлюдна. С Волги задувает промозглым холодом.

С центральной тумбы еще свисают раскисшие лохмотья предвыборных плакатов. Тут же почему-то свалены и мы с Зиновием, фотокартонные. От Зюньки остался торс, измаранный неприличными словами, и голова с пририсованными буденновскими усами. От меня осталось то, что ниже пупа, и ноги.

Мне это кажется стыдным.

Я отволакиваю мусор к контейнеру в кустах и зашвыриваю куски картона и деревяшки стоек туда.

— Ну что, невеста сраная? Кончилось шапито? — спрашиваю я у себя. Почти безразлично.

Вообще, я какая-то неотмороженная.

Дежурный по мэрии мент из лыковских пацанов балдеет:

— Это вы, что ли? А я тут один. Никого еще нету.

— Я есть. Мне достаточно, — огрызаюсь я злобно.

Потом я сижу за мэрским столом и совершенно не знаю, что мне делать. Тут даже портрет Щеколдинихи висит на старом месте. И тот же флаг торчит в стояке.

Промокший платок я развесила сушить на спинке кресла, а в платяном шкафу в углу нашла чью-то дурацкую бейсболку с надписью «Спартак — чемпион!». Наверное, Степан Иваныча. Нахлобучила на лысую голову и сижу. Единственное, что меня сейчас волнует, — это зайти к Эльвире в салон, когда он откроется, и попросить у них паричок, хотя бы прокатно, пока волосня не отрастет.